В. Л. Семченко
Я помню тебя, Тахасе
1945 год. В самом разгаре война с Японией. Через всю страну на Дальний Восток сплошным потоком идут военные эшелоны, и только по спецпропускам едет гражданский люд. Семья из четырёх человек — мать и трое её сыновей — возвращается с Украины в Хабаровск, но без пропуска дальше Иркутска дороги им нет.
Город Усолье-Сибирское, река Белая и небольшая железнодорожная станция с одноимённым названием на целых четыре года стали для них домом.
Четыре раза накидывала река на себя белое покрывало. Четыре раза сбрасывала с себя ледяные доспехи, подставляя озябшее тело жаркому сибирскому солнцу. Нежилась, любуясь изумрудной зеленью берегов. Лизала губы разномастных коров, пришедших на водопой. Любовалась загорелыми телами мальчишек, скользящих в её прозрачной воде.
Четыре долгих года, затянутых туманом, через который проскальзывали мутные, как в немом кино, картинки. Но чаще туман сплошной стеной скрывал от ещё не окрепшего человеческого существа «прелести» взрослой жизни.
Прошли годы, туман рассеялся, оставив многое недоступным, а потому и дороги те немногие «высверки» памяти, позволяющие хоть на время вернуться в невозвратное прошлое. Пустяк, прошедший мимо детского сознания, через годы приобрёл совершенно другое значение.
Наверняка были эпизоды ярче, значительнее, но почему-то остался именно этот, а все другие ушли в небытие. Стёрлись из памяти.
***
Был обычный, не предвещающий ничего интересного летний день. Малыш вышел из дома, постоял на крылечке. Всего-то три ступеньки, и можно идти, куда хочешь. Вместо этого он присел на верхнюю ступеньку и, подперев кулачком подбородок, привалился спиной к тёплым брёвнам. Стараясь не обращать внимания на настойчивое урчание в животе, смотрел по сторонам, а глаза сами по себе останавливались на соседнем крыльце, таком же высоком, как и у них. Через распахнутую настежь дверь слышалась непонятная речь, доносился звон посуды, а главное — каждое дуновение ветерка наносило оттуда чудный запах, от которого сводит живот и почему-то болит голова.
Мама строго-настрого запретила подходить к тому крыльцу, а тем более — заходить «туда», но Малыш-то знает, что там кухня. Иначе почему оттуда так вкусно пахнет?
Мама считает, что он ещё маленький, наверное, потому и зовёт его не по имени, а всё Малыш да Малыш. Вот вырастет большой, тогда… Что будет тогда, он ещё не знал, как и того, почему они оказались здесь, в бараке, в котором живут пленные японцы. Не знал, почему дома нет даже корочки хлеба, а у этих чужих людей почему-то всегда вкусно пахнет.
Размышляя так, Малыш с тоской осматривал двор. В какое-то мгновение его мысли о еде переключились на самолётную лыжу, лежащую рядом с мусорной кучей, на которой шумной стайкой копошились воробьи. Всё это он видит каждый день, как и берёзовые кряжи, успевшие потемнеть от летнего зноя. Возле одного из них сидят на земле два маленьких японца в старых солдатских обмотках. Их бесстрастные лица ничего не выражают, щёлки глаз прикрыты. Неохотно вгрызается в каменное тело берёзового кряжа пила и нехотя выплёвывает мелкую стружку, тут же исчезающую в пожухлой траве. «Сайно-юса, сайно-юса», — доносится до мальчика со стороны жёлто-зелёных фигурок, качающихся в такт движения пилы. Им нет дела ни до сидящего на крыльце ребёнка, ни до собаки, задравшей ногу у кряжа. У них другой отсчёт времени. Они не подвластны себе. Они пленные.
Сделав своё дело, собака не спешила убежать: сидящие у кряжа японцы, как и воробьи на мусорной куче, не представляли для неё угрозы. Борясь с соблазном подойти ближе к крыльцу, осторожно перебирала лапами, пока не заметила Малыша. Она, очевидно, не ожидала встретить его здесь и теперь смотрела на него, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, словно спрашивая: «А ты кто? Почему сидишь, а не бегаешь? Смотри, как я умею». Отбежала в сторону и стала кататься по земле. Вдоволь навалявшись, вскочила и затряслась, поднимая клубы пыли. Малышу тоже захотелось сбежать с крыльца, броситься на землю и валяться вместе с ней, чтобы пыль столбом, но вместо этого он только с сожалением вздохнул.
Уже через минуту дворняжка скрылась за углом барака, а для Малыша время остановилось, задохнулось в знойном воздухе. Над головой, за оконным стеклом, назойливо жужжат мухи, бьются о стекло, падают и снова жужжат, жужжат… Одиноко, голодно и так тоскливо, словно, кроме него, Малыша, да этих двух японцев, во всём мире никого больше не осталось. «Сайно-юса, сайно-юса», — поёт пила, вгрызаясь в кряж, а Малыш так и продолжает сидеть на ступеньках.
***
Но вот его лицо несколько оживилось. Он посмотрел на соседний барак, из-за которого могла появиться мама, на ступеньки, ведущие в запах, и встал. Ещё раз бросил взгляд на соседний барак и осторожно, на цыпочках вошёл в сени, где мама хранила крупу, из которой только иногда варила очень вкусную кашу. Переступил порог — и вот он, заветный шкафчик, висит на стене рядом с печкой. То и дело оглядываясь на распахнутую дверь, Малыш подтащил к стене табуретку и с замирающим сердцем взобрался на неё. «Только бы мама не пришла. Ругаться не будет. Просто посмотрит и вздохнёт», — так думал Малыш, открывая дверку шкафчика. В животе у него снова заурчало, да так громко, что он едва не свалился с табуретки.
Мучительно неудобно было стоять, замерев на такой высоте, и мучительно смотреть на вожделенный мешочек, лежащий на верхней полке. «Мама не спрятала его, она просто положила сюда… Нужно только привстать на цыпочки», — подумал Малыш и протянул к полке руки. — Я только ложечку, всего одну, — шептал он, уговаривая себя. — Мама ничего не заметит».
Как-то само собой получилось, что вкусные крупинки тут же оказались во рту, где медленно насыщались слюной и разбухали. Пытаясь продлить миг блаженства, прислушиваясь к тому, как заполняется пустота во рту, Малыш задержал дыхание. «Только бы не проглотить, только бы не проглотить сразу», — приказывал он себе, но всё было напрасно. Маленький комочек, от которого было вкусно во рту, исчез так же быстро, как и появился. Малыш посмотрел на слегка похудевший мешочек и с сожалением вернул его на место.
За стеной что-то загремело, послышались громкие голоса. Испуганно вздрогнув, мальчик захлопнул дверку шкафчика, слез с табуретки и выбежал на крыльцо. Едва присев на ступеньку, закрыл глаза, чтобы снова увидеть волшебный мешочек, и стал аккуратно выискивать языком во рту крупинки. Не найдя ни одной, с огорчением вздохнул.
***
Ничего не изменилось за то время, что Малыш провёл на кухне, разве что солнце стало ярче светить. Видимо, не зря ярилось оно над степью, выжигая последнюю травинку, превращая в пыль незащищённую землю. Зной поднимался над землёй, и чем выше поднималось солнце, тем чаще проносились над степью пыльные столбы, непонятно откуда появляющиеся и куда уносящиеся. Один из таких столбов, втягивая в себя всё, что попадалось на пути, приближался к посёлку. Казалось, подчиняясь чьей-то неведомой воле, он то поднимался чёрной, вихревой воронкой вверх, разбрасывая по сторонам мусор, то, словно сопротивляясь чьей-то силе, прижимался к земле. Вот пронёсся по школьному пустырю, на котором только что бегали дети, ударился о берёзовые кряжи и рассыпался пыльно-мусорным водопадом. Запоздалый клубок перекати-поля перелетел через мусорную кучу и затих в углу барака.
Когда Малыш снова открыл глаза, первое, что сделал, —посмотрел на соседнее крыльцо. Крыльцо было на месте. А вот откуда взялся этот японец в белой куртке, которого он раньше здесь не видел? В левой руке — поварской колпак, правая рука приглаживает жёсткий ёршик волос на голове. Вот японец весь потянулся навстречу солнцу и вдруг напрягся. Излучавшее до этого благодушие и спокойствие лицо превратилось в жёсткую маску; с вытянутых в ниточку губ слетело несколько незнакомых отрывистых слов. Этого вполне хватило, чтобы сидящие на земле японцы подпрыгнули, а пила захлебнулась новой порцией опилок. Мгновение — и берёзовая чурка, сверкая белым нутром, отвалилась в сторону.
Малыш вжался в крыльцо, не решаясь не то что бы убежать, а даже шевельнуться, настолько поразила его детское сознание эта быстротечная сцена. Повар же, как ни в чём не бывало, продолжил наслаждаться солнышком, затем повернул голову в сторону соседнего крыльца, на котором сидел Малыш, с улыбкой поклонился, развернулся и, перешагнув через порог, словно утонул в одуряющем запахе кухни.
Вслушиваясь в перезвон посуды, доносившийся оттуда, Малыш не обратил внимания на застывших у кряжа японцев, побелевшими пальцами сжимающих рукоятки пилы. Всё произошло очень быстро: и этот непонятно откуда налетевший смерч, и рассердившийся, а затем неожиданно улыбнувшийся японский повар… Малыш перевёл взгляд с опустевшего крыльца на перекати-поле и проглотил вновь набежавшую слюну. Вместе со щекочущим ноздри запахом из распахнутой настежь двери до него донеслась полная нежности и тоски мелодия. Так мог петь только человек в изгнании, вдали от семьи и родины. Незнакомая мелодия была доброй и чистой, совсем как те песни, что любила петь мама, вспоминая далёкую Украину. И хотя мелодия навеяла Малышу приятные воспоминания, чувство голода не смогла приглушить. В нём всё взбунтовалось, он готов был бежать к маме на работу, как неожиданно мелодия смолкла. В установившейся тишине стало слышно пение жаворонка, гудки проносящихся мимо станции поездов, надоедливое жужжание мух за окном и монотонное «Сайно-юса, Сайно-юса». Оказывается, мир был полон звуков.
***
Как ни ждал, как ни всматривался Малыш, а всё же упустил момент, когда на соседнем крыльце вновь появился улыбающийся повар. Приглашающий жест, понятный всем на земле, — всё, что успел увидеть ребёнок. Перед тем, как сорваться со ступенек, он даже оглянулся, чтобы удостовериться, что, кроме него, здесь никого больше нет.
Забыв про все мамины запреты, через какую-то долю секунды Малыш уже стоял на пороге заветной кухни. Два больших окна заливали её солнечным светом, и от этого она казалась ещё больше. Всё здесь сияло чистотой: посуда, оконные стёкла без единой мухи (это почему-то сразу бросилось Малышу в глаза), но самое главное — стол. Большой, выскобленный до первозданной белизны, он сверкал посреди кухни. Всё это запечатлелось мгновенно, с одного взгляда. Давая Малышу возможность осмотреться, освоиться, повар колдовал у плиты.
Разве можно с чем-то другим спутать ни с чем несравнимый запах жаренной на сале картошки? Малыш, сидя на табуретке, как зачарованный, следил за большой сковородой, плывущей по кухне. Не успел повар водрузить это сокровище на середину стола, как он, не обращая внимания на лежащий на тарелке настоящий белый хлеб, вонзил свою вилку в хрустящие ломтики… Обжигаясь и давясь, как голодный волчонок, торопился насытиться.
Тахасе стоял у окна, с тоской и нежностью всматриваясь в белокурого русского мальчика, так похожего и в то же время совершенно непохожего на его сынишку, круглолицего, черноглазого, которого он поцеловал перед тем, как уйти из дома на долгие годы. Почувствовав сытость, Малыш «незаметно» спрятал за пазуху кусок хлеба, сполз с табуретки и, не оглядываясь, вышел из кухни.
Так началась дружба маленького русского мальчика и взрослого японского мужчины. Она в какой-то мере заменила одному — отца, другому — сына.