Андрей Ушаков. Да не судимы будете...
Сказка о спящем
Андрей Ушаков. Да не судимы будете... Избранные повести и рассказы. — Иваново: ЛИСТОС, 2012. — С. 82–98.
1
Самодельная, выточенная из нержавейки пешка приятно оттягивала карман.
— Хорошо, что сегодня пришел до начала смены, — подумал Симка. — Иначе бы не успел.
Дмитрич, его учитель, целый день был занят срочным заказом, и Симка, оставшись не у дел, наводил в РМЦ порядок.
Симка зажал в ладони теплую пешку и осторожно — народу в трамвае битком — высвободил руку из кармана. Вот не подозревал никогда, что можно так радоваться своими руками сделанной вещи. Давно мечтал — и эскизы готовы — вырезать из дерева комплект с ладьями-рыцарями, пешками-лучниками, с крутобедрыми королевами в коротких туниках и с короткими широкими мечами у пояса… Мечтал. Теперь же вдруг рад пешке самой обыкновенной, тютелька в тютельку как магазинная, и рад-то тому, что именно тютелька в тютельку — суметь надо было, чтоб в размер, чтобы четкий шарик головки и чтобы талии точеный изгиб.
— Хорошо, что сегодня пораньше пришел, — снова подумал Симка, — не то бы опять вместо белой пешки ставить на столе Эф-2 катушку ниток, и Черный Король говорил бы: «Ваши планы, сударь, шиты белыми нитками».
Симка положил пешку в карман пальто — здесь поближе.
Жаль, что Мизгирев в больнице; но ничего: оставшиеся три недели Симка будет старательно изучать королевский гамбит, и, когда Мизгирева выпишут… Симка поставит стальную пешку на поле Эф-2 и, пожертвовав на втором ходу, будет держать ее в руке — вот так — чтоб она своим внушительным весом маленького тельца (тельца́ —передразнил бы Мизгирев) придавала ему уверенности; и, если доведется провести второго ферзя, поставит на его место ее, эту пешку: такую не спутаешь.
Водоворотом сменяющихся пассажиров Симку прибило к окну. За окном шел снег. Зима, не раз обманывавшая, кажется, наступила, и теперь вместо непроглядной темноты город был светел и бел.
Симке захотелось вдруг сфотографировать бело-белый город, плывущий за трамвайным окном, и сделать из негатива слайд.
— А неплохой бы получился слайд, — подумал Симка. — С молочно-белым, сметанно-белым небом над черным силуэтом города… Нет — черный город на дне молочного океана — мало? — молочная речка течет, петляя, по городу, молочная речка — кисельные берега, острова-окорока, и люди, как боги, едут в трамваях, едут, читают. Читают газеты с огромным, в полполосы, снимком: жизнерадостная бригада бурильщиков, досрочно сдавшая в эксплуатацию молочную скважину. Теперь на каждого потребителя — по центнеру в месяц — мало? — вот, возьмите и мой стакан.
А снег все падает и падает, густо и отвесно, старательно и методично укрывая город… Нет, не укрывая — хороня: на слайде — черные хлопья вулканического пепла. Пепел — кстати: Черному Королю самое время посыпать им голову.
А снег все падает и падает, густо и отвесно, будто город летит ввысь сквозь снег… нет — сквозь звезды, миллиарды звезд, нацелив вперед белые от звезд и снега телеантенны. Симке кажется, что и он взлетает. Взлетает над городом, парит меж звезд, видит с высоты бегущий в темноте трамвай, облепленный снегом; окна домов электрически-желты, иногда — струят голубой мерцающий свет; линия горизонта все шире и дальше, выгибается в искривленном неевклидовом пространстве-времени, смыкается над головой… И-и-и вниз! — под тяжестью стальной нержавеющей пешки.
— Хм! — ехидно кривится Черный Король. — Таких вот, в доспехи закованных, немало ушло под озерный лед. Вы помните? Будете биты — будьте уверены. Уж я постою за свою корону, за свою волю и свою родину.
Понятие родины сводится, кстати, у него, у Черного Короля, лишь к светлой половине доски — к тридцати двум квадратам-клеткам, а то как и вовсе к тридцати двум квадратным метрам одной клетки, не плоской — объемной, то есть объемистой очень: с кухней и ванной, женой и диваном, со сплетней и вздором и священным сором.
Бесшумно мчится полный трамвай, не вьюжа за собой поземки — снег густ и тяжел, как навязчивый сон. Искры сыплются с проводов, шипят на снегу и гаснут — не возгореться в сыром и холодном.
— Приехали, — подумал Симка, употребив множественное число, имея в виду (в кармане то есть) стальную тяжелую пешку.
— Котлован, — объявила вагоновожатая. — Простите, кинотеатр «Родина».
Могла бы не извиняться — никто бы и не заметил: привыкли к огромной в центре города яме, вырытой года четыре назад под фундамент нового кинотеатра.
Выйдя из трамвая, Симка свернул в переулок. Он то ускорял шаги, чтоб поскорее прийти домой и расставить шахматы (в последнюю очередь — новую пешку: нынче она принимает парад), то едва не останавливался, засмотревшись на бесконечный, сквозь снежные хлопья, взлет переулка и одиноко покосившегося фонаря.
Серафим любил свой город. Любил за то, что Фанаберово, хотя и было застроено сигаретными коробками, поставленными на попа или опрокинутыми на бок, сохранило свое лицо. Пусть старые улочки не совсем прямы или даже совсем не прямы (а может, именно поэтому: ведь все прямые улицы прямы одинаково, но каждая кривая — крива по-своему), пусть рядом с двухэтажными архитектурными шедеврами сплошь попадались чванливые, будто вечно жующие с ананасами рябчика простаки, строенные по принципу «не хуже, чем у людей»... Пусть и пусть, но именно здесь так огромно вездесущее небо, вставленное в легкую оправу березовых и кленовых веток с небрежной изящностию награвированнных в сумеречной прохладе.
В конце переулка, почти под самым фонарем, Симка остановился, вытащил руки из карманов, собрал с завитка чугунной ограды снег и слепил плотный комок. От тепла разогретых пешкой ладоней комок почти тотчас начал подтаивать. Симка оглянулся по сторонам — подходящей мишени не оказалось, а может быть, ему просто не хотелось промахнуться, и он сильно — чуть шапка не слетела — метнул комок в темноту переулка. И попал.
Серафим пересек пустынную широкую улицу, обогнул трехэтажную больницу, мысленно передав привет Мизгиреву. Теперь он был почти дома — оставалось только пройти мимо тарных ящиков, сваленных возле магазина, и...
На углу, возле дома стоял человек; Симка сделал поспешный шаг назад, за ящики: что-то жуткое, настораживающее было в этом человеке. Снег ложился на его плечи, на бритую круглую голову и — не таял. Был он подтянут и крепок, среднего роста. Он кого-то ждал.
— Меня, — почему-то утвердился Симка.
Стоя за шаткой пирамидой ящиков, Симка разглядывал жуткого незнакомца, и, чем дольше он вглядывался в его неподвижную, облепленную снегом фигуру, тем зловещее и знакомее... И странная, необыкновенно странная догадка мелькнула у него. Симка поспешно сунул руку в карман — так и есть: пешки на месте не оказалось!..
— Пешки ходят прямо, бьют наискосок. Пешки ходят прямо, бьют наискосок, — твердил Симка в такт догоняющим шагам. Он убегал вдоль зеленого (в темноте — черного) забора, опоясывающего Котлован, и сам толком не знал — почему же он так испугался бритоголового незнакомца. — Ну, пусть он и превратившаяся пешка — нелепость какая! — ну и что? В конце концов, это же моя пешка! Пешки ходят прямо, бьют наискосок. Пешки ходят прямо... Прямо!..
Добежав до угла, до сикось-накось сколоченных ворот, Симка круто развернулся и по другую сторону забора (здесь некрашеного, белого) побежал навстречу своему преследователю. Избавившись от преследования, Симка пробежал еще немного, вернее, он думал, что немного, потому что, задыхаясь, говорил себе:
— Ну, еще чуть-чуть и хватит, чуть-чуть, стоп, нет — вон до того подъезда, нет — на всякий случай — в подъезд... До второго этажа... Еще... И остановился наконец на лестничной площадке между четвертым и пятым этажами. Он то и дело замирал, прислушиваясь, не топают ли внизу кованые сапоги — и дыхание долго поэтому не выравнивалось.
— Куда теперь? Что делать? — думал он, разглядывая натекшие с ног лужи. И то ли клетки линолеума, желтые и синие, напомнили ему лишний раз о шахматах, а потом, по прочной цепочке, о Мизгиреве, то ли промокшие озябшие ноги и мысль, как бы, мол, не простудиться (болезнь — больница — Мизгирев), то ли просто потому, что он и без того целый день вспоминал Мизгирева, Симка решил идти именно к нему. Да, к нему, к Мизгиреву — он старше...
2
Александр Николаевич Мизгирев был пессимист. Его пессимизм происходил от тяжелой неизлечимой болезни, свалившейся на него в тридцать пять лет и мучившей его теперь уже седьмой год. Не каждому по плечу, вопреки безнадежности своего положения, сохранить жизнерадостность и дееспособность. По плечу лишь сильным — дело имеющим.
А если нет дела?
— Бытие определяет сознание, — говорит, болезненно улыбаясь, Александр Николаевич, — вот и живу мелочами: то ты вот зайдешь, побалуешь — сыграем партеечку-другую; «Спартак» или Карпов выиграют — тоже радость; мелочи, мелочи... Так и живу.
И вместе с болезнью — понимание: и раньше-то радости были мелочны, просто больше их было, а теперь вот ушли — и пусто; и остается смотреть, как другие живут, радуясь множеству мелочей, количеству, не переходящему в качество. А могли бы жить — ведь здоровы и крепки, и молоды. Слепы...
И шаг за шагом («шах за шахом», говорит Мизгирев) к обиде.
— «И шестикрылый Серафим на перепутье мне явился», — изречет Александр Николаевич свое обычное приветствие, — представил Симка и осторожно, все еще прислушиваясь к полуночной тишине, стал спускаться по лестнице.
Снег перестал. Ночь. Улица. Размеренный цокот копыт по мокрой брусчатке — патрульные кентавры Черного Короля поочередно, литерою «Г» передвигаются по мостовой. То есть им кажется, что по мостовой, в действительности же — в серебристом звездном свете (да, да — и еще они, конечно же, передвигаются в действительности), но им не до звезд, не до серебристо-ледяного света.
3
— ............................................................................. их убеждения — это цемент! Железный поток сознания, и с ними, стальными, не будет сладу, — закончил Симка.
Мизгирев молчал. В больничной узко-полосатой пижаме он выглядел еще более худым. И слабым.
Убежденный материалист, чуждый всяческой мистики — как и должно быть партработнику, пусть и бывшему, — он молчал: не знал, что сказать. «Розыгрыш, чушь», — убеждал себя он. Но по белому городу, обгоняя трамваи, мчались стальные кони, нержавеющие всадники восседали на них, а из крана, обыкновенного водопроводного крана, бежало упругой струей белое молоко. «Как не верить? Как верить? Чушь!»
— Александр Николаевич, — неуверенно призвал его Симка, — надо что-то делать.
— Да, да, — рассеянно согласился Александр Николаевич, зачем-то взял с тумбочки «дефектив», как он называл детективы, и сунул под подушку. — Делать? Делать?!
— И еще, Александр Николаевич, — виновато сказал Симка, — у меня ведь еще рисунки были. Помните, я вам показывал? Шахматы с фигурами-ящерами и динозаврами, ведь если еще и они...
— Надеюсь, ящеры не трехголовые?
— Я ж показывал... Только ферзь...
— Ферзь-Горыныч, — вспомнил Мизгирев.
— Я хотел их из бронзы...
— Ничего, твоих бронзозавров остановят военные. А палеонтологи с ума посходят от радости.
— Да уж, «от радости»...
— Представляешь, — развеселился Мизгирев, потому что в бронзовых ящеров совсем уж не мог поверить. Двумя руками он взял у колена свою левую ногу и положил на правую. Ноги его плохо слушались, да и правая рука двигалась неважно, — представляешь, у нас в Фанаберове будет уникальнейший зоопарк... — но вдруг у него пропала охота шутить: «Наговоришь, а потом вот расхлебывай, — мелькнула мысль. Вот уж поистине: язык мой — враг мой... Что ж сказать ему? Ведь только подумает — вот, пожалуйста. Страшно. Опасно. А что если...» Александр Николаевич встал, извинившись: — Минуточку, мне пора вот принять, — достал из кармана таблетки. Волоча непослушные ноги, добрел пять шагов до крана.
— Александр Николаевич, но ведь надо что-то делать...
— А? Да, да... «Что сделаю я для людей! — воскликнул Данко» — будто бы рассеянно отозвался Мизгирев, чуть преувеличенно морщась от горечи «натотсветина». Запил молоком из-под крана и хмыкнул: — Серафим, а что-то у твоего молока странноватый привкус. Попробуй, — и налил полный стакан.
— Обыкновенное молоко. Хорошее. Жирное, — заключил Симка и промокнул рукавом халата влажную полоску над верхней губой. — Пожалуй, горчит немножко. Наверное, из-за труб.
Не из-за труб молоко горчило. Через минуту Симку свалил крепкий глубокий сон. «Без сновидений!» — надеялся Александр Николаевич, укладывая гостя в постель (их в палате три, а простыни белые-белые, как накрахмаленный снег, как покой).
— Надо что-то делать... — пытался выговорить Серафим сквозь сон.
— Да, да. «Что сделаю я для людей! — воскликнул Данко и вырвал грешный мой язык», — с дурашливым пафосом продекламировал Мизгирев. Но едва он устало сел на свою койку, подобрал сбившееся на пол одеяло и хотел было решить, что ничего и не было вовсе (и даже потянулся неверной рукой под подушку, надеясь на помощь «дефективного чтива»), как в коридоре послышался цокот копыт. Размеренный, чуть пританцовывающий лошадиный шаг неспешно приближался, дверь приоткрылась, и в палату заглянул высокий (он, кажется, даже пригибался немного в высоких больничных дверях) человек с лаково-черным неподвижным лицом. Убедившись, что сюда-то ему и нужно, он ковырнул черным деревянным пальцем в защелке и, распахнув обе створки, оказался кентавром. Вслед за ним появился второй. Первый показал ему глазами на спящего Серафима, а сам «глаголем» перешел к окну. Второй кентавр приблизился к кровати и принялся пеленать Симку в больничное одеяло.
«Помешать... Позвать на помощь... Надо же что-то... Ах, «что я сделаю для людей?!» Зачем они... — Мизгирев чувствовал себя так же беспомощно, как и семь лет назад, когда ему впервые отказали ноги и он барахтался в мокром и грязном снегу, а прохожие вот так же, как сейчас кентавры, смотрели на него свысока деревянными презрительными взглядами и отворачивались. И шли мимо. Александр Николаевич вставал и снова падал, и ползком добирался до скамейки или до фонарного столба. А прохожие шли и шли. Мимо, как им и должно: иначе они бы не были прохожими.
Александр Николаевич вдруг почувствовал, что готов был кусаться, расцарапывать, обламывая ногти, черные лакированные бока, хрипеть, захлебываясь азартом драки... Но не мог и шевельнуться, не мог даже крикнуть о помощи, как не мог и тогда, семь лет назад.
Кентавр располосовал простыню и, связав из нее веревку, приторочил спеленатого Серафима к своей спине.
— Эх, «что я сделаю для людей», — повалился на подушку Мизгирев, весь мокрый от холодного слабостного пота, когда кентавры аккуратно прикрыли за собою дверь.
4
— И серафимный Шестикрыл на перепутье мне явился, — коверкая от удовольствия слова, сказал Черный Король.
— Я не понимаю Вашей... — начала было Королева, но, спохватившись, повернулась к кентаврам: — Можете быть свободны.
— Да, да, свободны, — зафиксировался Король в полублагодарном-полувыпроваживающем поклоне.
— Я не понимаю Вашей радости, — повторила Королева, лишь закрылась за кентаврами дверь. — Что Вы намерены с ним делать? — кивнула она в сторону Серафима, спеленатого крепким сном и больничным одеялом.
— Я намерен с ним победить Белого Короля, — тихо, будто дегустируя свою фразу, ответил Черный Король. — Я намерен разгромить Белого Короля. Разгромить в этой партии. И в следующей. Разгромить всегда, — прищурился Король, сладострастно смакуя неправильность словосочетания.
— Но ведь он мечтал о победах над Вами...
— А! — отмахнулся Король, — мало ли кто о чем мечтал. Сейчас-то он спит.
— Спит, — несогласно кивнула Королева. — Спит и видит Вас заматованным.
— Тс-с-с... — перешел на шепот Король, — кажется, просыпается.
Королева тихонько, ступая с носка, подошла к Серафиму. Закрытые веки его чуть подрагивали, губы страдальчески кривились, едва-едва. Спит. Но вот-вот очнется.
Король, гримасничая, замахал руками, дескать, не сметь! Не трогать! Но тут же замер, завороженный: «Женщина, из чего бы ни была сотворена, — женщина. Ну, кто бы подумал, что так быть могут легки и теплы из дерева точеных перстов движения, что так матерински нежен может быть поцелуй воительницы венценосной...» Тень муки соскользнула с лица, Серафим, так и не проснувшись, уснул опять. Король перевел дыхание и продолжил:
— Мало ли о чем он мечтал. Мы ему подскажем другие мечты.
— Ну-ну, — не удержалась от иронии Королева.
— Что «ну-ну»?
— Уж не надеетесь ли Вы на этого мастера Белониткина, досье которого...
— Личное дело, — поправил Король.
— ...досье которого Вы так увлеченно читали.
— Ну, пусть будет «досье», если Вам так больше нравится, — согласился Король. — Главное-то в том, что мастер Белониткин весьма подходящая кандидатура, тем более что не так уж много от него требуется: только сценарий.
— Сценарий победы, — хмыкнула Королева.
— Вы считаете, он не справится?
Королева — о чем, мол, тут говорить — пожала плечами, но все же сказала:
— Все «мастерство» Белониткина слишком малого стоит.
— Ну, и прекрасно, — воскликнул Король, — взвод-другой морских офицеров по сходной цене и сценарий победы в придачу нам очень не помешают.
— Не паясничайте, Ваше Величество, — поморщилась Королева, — Вы же понимаете, что не казне Белониткин малого стоит, как раз ей-то он обойдется не меньше, чем Ваши наряды.
— Мои наряды?! Но я же король! Не могу же я ходить вот так заголяясь! — окинул Король выразительным взглядом фигуру Королевы. Порой его очень раздражало, что Черная Королева ему не жена (женою Черного Короля, противника семейственности, была старшая медсестра из женской консультации).
— Будете уповать на мастерство Белониткина — еще и не так заголитесь...
— Гм... А что Вы, собственно, имеете против Белониткина?
— Я бы, пожалуй, не возражала, если бы Вы ограничились заказом морских офицеров: на безрыбье, как говориться, и Фома Фомич рыба. Но сценарий... Эх, да причем тут Белониткин! Сценарий победы вообще невозможен. А настоящий мастер, художник, если и ведет к заданной цели...
— Тпру! Приехали, — грубо прервал Король. — Эдак Вы, голубушка, договоритесь, что настоящая-то литература — это одни только «дефективы». Дефективы и прочая бульварная шалупонь...
— Ну-у-у, Ваше Величество, — развела руками Королева, — детективная-то литература, может быть, самая что ни на есть и тенденциозная: уже сам жанр предполагает победу добра над злом и... Ага, поняли, — кивнула Королева, видя, что Король дурашливо поднял руки, и продолжила: — Но все дело в том, что тенденциозность тенденциозности рознь...
Увлеченной речи Королевы король не слушал. «Пристала же ей охота, — лениво думал он, — с такими длинными ногами да еще и умной прикидываться. Где только набралась? А вообще-то жаль, что она мне... Гм, даже не жена...»
5
Тем временем Фома Фомич Белониткин уже спешил в резиденцию Черного Короля. От на́рочного, доставившего от Его Величества срочное приглашение, ему не удалось узнать цели столь спешной встречи, но Фома Фомич — калач тертый и всем нутром чувствовал, что пахнет литературным заказом и (уж конечно!) крупным гонораром. Пес его знает, что за заказ (да и не все ли равно), но ясно — очень важный и спешный. И очень выгодный — смекал Фома Фомич. А коли так, то кому же, как не ему, Его Величество может дать такое поручение. Ведь кто как не он — член всевозможных бюро и участник всяческих совещаний и комиссий (сиживали в президиумах-то, сиживали) — всегда был так чуток ко всем переменам и новым веяниям: к поступи времени, так сказать. И теперь-то уж он развернется. Эх, развернется! Фома Фомич даже расстегнул верхнюю пуговицу пальто, будто уже начал «разворачиваться». Он будет основоположником нового литературного направления — да, да, не меньше! — шахматного реализма... Или нет — реалистического шахматизма! Его портреты будут...
Сверившись с адресом, указанном в приглашении, Фома Фомич с удивлением обнаружил, что Черный Король выбрал для своей резиденции здание, занимаемое Фанаберовской писательской организацией. Впрочем, не только ею — еще тут были втиснуты: трест «Копыта», Фанабергорпотребпохмелсоюз и контора добровольного общества «Фанаберовонепей». Но самой главной, во всяком случае, для Фомы Фомича, была, конечно, родная писательская организация.
Фома Фомич предъявил постовому лучнику открытку, и тот, молча кивнув, шагнул в сторону.
— Куда теперь? — подумал Фома Фомич. — Пойду-ка вон у него спрошу, — и, сделав уже шаг к мрачному черному рыцарю, спохватился: — А как же я к нему обращусь? Кто это? Поп, наверное, ихний — вон хламида на нем какая длиннющая и черная, и крест на цепочке. Точно, поп, — и Белониткин сделал еще шаг. — Но как же назвать-то его? Товарищ поп? Гражданин поп? Нет, не поп — в армиях поп называется капеллан. Или канделябр? Тьфу, черт! — Фома Фомич опять замер на месте... и вспомнил: «Ваше Преосвященство!» Шаг — и снова засомневался: — А может, преосвященством-то только Папу Римского называют? Впрочем, не обидится: подумает: быть, мол, мне папой, — Белониткин опять сделал шаг, и опять остановка: — Они же черные, какое же «преосвященство»? Этак и голову снимут, — испугался Фома Фомич, от волнения перепутав «свят» и «свет». — Так что же: «пречернейшество» что ли?
Рыцарь повернулся и в упор посмотрел на Фому Фомича.
— Ваше пречернопопие, не будете ли вы столь добры и любезны: не подскажете ли мне, как пройти к Его Величеству Черному Королю?
— Воин! — окликнуло пречернопопие спускавшегося по лестнице лучника, — воин, покажи этому идиоту дорогу...
— В темницу! На плаху! — испуганно мелькнуло у Фомы Фомича.
Но рыцарь сказал:
— ...к Королю, — и Фома Фомич простил ему идиота.
Происходи все не в действительности, а на бумаге с кем-нибудь из героев Фомы Фомича, такого конфуза не вышло бы: для героя Белониткин нашел бы лазейку, за столом есть время подумать. Ну, к примеру, совсем бы никак не назвал того, черного. Не зря же он, Белониткин, мастер — он всегда сумеет обойти то, чего не знает. Порой весь рассказ или даже повесть и состоит из одних обходов: не был, скажем, Белониткин под следствием и вообще милицию только в телеокошке видывал, тогда (многограмотный!) вспомнит: «красные лица, револьвер желт» и ваяет: «моя милиция меня бережет». Или... Впрочем, примеров не счесть — немало выдрано строчек из «Анжелики», «Вражды», «Целины» и прочей пор... популярной литературы.
— Вон та дверь в конце коридора, — махнул лучник и оставил Фому Фомича одного.
6
Мизгирев оказался неправ: сны Симке снились.
Симке снилось, что он работает токарем на большом шахматном заводе, в пешечном цехе: умело и споро в огромном количестве точит из нержавеющего шестигранника пешки. Точит большим фигурным резцом: не нужно сноровки — подвел к заготовке — р-р-раз! — и готово, следующая. А Дмитрич, его учитель, работает рядом — под негласным надзором (чего голосить-то) двух стальных пешек затачивает для Симки резцы. И тут же, рядом, стоит Мизгирев (или Черный Король? — разглядеть-то некогда), стоит, и, вертя на пальце корону, смеется: «Давай, давай, кругли грань между умственным и физическим. Профессия токаря в самый раз для этого. Осторожней — резец не сломай — не остаться бы многогранными».
И откуда-то взялся Рыжий Ген — школьный учитель физики и гражданской обороны — в перепачканных руках он держал какую-то железину:
— Серафим, нужно срочно подрезать, — сказал он голосом бригадира слесарей, — вот с этой стороны миллиметрик снять.
— Некогда, — кивает Серафим на новобранцев, из-под резца еще теплых.
— Да это ж минутное дело, — пробует настаивать Ген-бригадир.
— Где уж там минутное, — ворчит Серафим, — пока резец сменишь, пока фиговину твою зажмешь да выровняешь, чтоб не была...
— Да из-за этой «фиговины» через час полцеха встанет, — взывает Ген, но Серафим, закусив от прилежности губы, снова точит и точит пешки.
Рыжий Ген торопливо рисует в Серафимовом дневнике свою злосчастную втулку. «100 шт.» — пишет он под эскизом.
— Геннадий Львович... — с укоризной начинает Симка, но укоризны не слышно за шумом грызущих стальные болванки станков.
— Скорее, — молит Ген.
Серафим уступает.
— Вот и правильно, — улыбается Черный Король. — Сто штук — не шутка: целую смену надо взлягивать, а тут — за полторы с половиной минуты. Правильно: это и есть стирание граней: когда начинаешь думать, как бы работать поменьше, но поболе бы получать.
Серафиму стыдно. Но Рыжий Ген убежал, счастливый своей железякою. А Черный Король рядом с эскизом тщательно, до неприличия аккуратно вывел оценку «5». Стыдно. Стыд-но. Стыд, но...
И еще Симке снилась весна. Юная, бодрая, в легком с иголочки платье, ноги — как молнии: резвые, стройные — за день шея устанет вслед вертеть головой. Под весны сияющим радостным взглядом тает, тает наваливший за ночную смену сверхплановый валовый снег. И вышла из берегов кисельных, набережные затопила молочная речка, молочная речка — пошехонские острова.
...К полудню стало совсем уж жарко, и молоко в реке — снится Симке — прокисло. Рачительные хозяюшки, подоткнув подолы, бродят вдоль берега, зачерпывают ведрами простоквашу и тут же, на Кисельной набережной, на кострах из поломанных скамеек варят в бельевых баках творог. Иные, более расторопные, пекут уж ватрушки и втридорога торгуют их морским офицерам Черного Короля, проплывающим мимо в картонных ладьях. Господа офицеры творог из ватрушек тотчас съедают, а в ржаной ковчег вставляют круглые зеркальца и любуются в них своим отражением или наводят солнечных зайчиков на молодух-хозяюшек. Хозяюшки смеются и грозят вслед пухлыми кулачками.
И кто-то (возможно — всякозавр, загоравший неподалеку, возможно — стальная пешка) — кто-то сказал, что несовершеннолетняя, молодая да ранняя, весна вступает в свои права хорошо и быстро.
— И дешево, — добавил другой.
— Все, что дешево, — по́шло, — резюмировал третий.
— Не все, что пошло, — дешево...
7
Серафим очнулся.
Не в силах приоткрыть тяжелые веки, он лежал с закрытыми глазами. Лежал без движения, медленно приходя в себя, будто рождаясь заново.
— ...не все, что пошло, — дешево, — прозвучал где-то голос, но Серафим не понял ни слова. И тем более не понял, что это был голос Черной Королевы и что доносился он, ироничный, из соседнего кабинета, где перед Величествами, готовый в любое мгновение пасть на колени, алкал почета и славы Фома Белониткин.
Первые слова, которые вспомнил Серафим, были «Кто я?»
Потом он вспомнил слово «слово».
Потом — свое имя.
Потом он приоткрыл-таки глаза, и глаза увидели темноту.
— Так ведь с каждого по способностям, Ваше Величество, — стлался за стеной Белониткин.
— Другими словами: с дурака меньше спрос, — перевела Королева.
— Да-с, в Законе записано-с. И: каждому по труду-с. А уж трудиться-с мы можем: все что угодно Вам сработаем мастерски-с.
Услышанные слова, как Серафим ни старался, никак не хотели сложиться, обрести смысл. Лишь утомили, лукавые. Симка снова впал в забытье.