Андрей Ушаков. Да не судимы будете...
Инкассатор Бурмистров
Андрей Ушаков. Да не судимы будете... Избранные повести и рассказы. — Иваново: ЛИСТОС, 2012. — С. 72–81.
Лето. Июнь месяц. Мне четыре года. Всего четыре. Уже четыре. Я стою во дворе нашего старого дома со своей любимой игрушкой в руке — гладкоструганной палкой. Любимая она потому, что при желании может стать чем угодно: и ружьем, и лошадкой, и вообще всем-всем-всем…
Сейчас она мне служит чем-то вроде кирки или отбойного молотка. Впрочем, таких слов, как «кирка» и тем более, «отбойный молоток», я еще не знаю и просто долблю концом палки по куску красного кирпича, торчащему из земли. Рядом стоит семилетняя соседка Ленка и что-то болтает. Может, для такого пацана, как я, это не такая уж болтовня, и мне стоило бы прислушаться, все-таки Ленка уже совсем взрослая, но я так поглощен своим занятием, что совершенно ее не слушаю. А кирпич никак не хочет поддаваться, и поэтому я стучу по нему сильнее и сильнее… Хлоп! Палка сломалась…
— Ага! — почему-то торжествующе, будто только этого и ждала, кричит Ленка. — Вот сказано будет, вот попадет тебе!
Я на мгновенье замираю, не в состоянии понять случившееся; поняв, поднимаю страшный рев. Ленка испуганно бегает вокруг меня и безумолку тараторит, пытаясь меня успокоить; говорит, что никому ничего не скажет и что это вообще пустячное дело: подумаешь — палка.
Но я не слушаю Ленку и реву. Нет, не из-за ее угрозы и не из-за того, что боюсь, что меня накажут. Я вдруг понял, что эта палка уже никогда не будет целой. Никогда!
***
Бурмистрову было около пятидесяти, и в отделе инкассации после нескольколетнего перерыва он работал во второй раз. Вторично устроиться на эту работу Бурмистрову стоило больших трудов: в первый раз он был уволен за драку с Колесовым. Но, неоднократно получив отказ, Бурмистров упросил-таки начальника Горуправления, Яровую Зинаиду Андреевну, принять его.
Отдел, состоящий в основном из молодежи, встретил Бурмистрова холодно и настороженно: все уже были наслышаны о его «подвигах». Ругали Яровую, поверившую в исправление Бурмистрова («Женщина за рулем — преступник», «Курица — не птица»…), слегка поругивали Коршунова (начальника отдела) за мягкотелость, за то, что не сказал «Зинуле» своего слова.
На работу Бурмистров приходил в засаленном кительке — память со старого места работы в охране аэродрома; из-под отворотов кителька неизменно выглядывала узенькая полоска красненького кашне (кашне Бурмистров носил без особой надобности, как носят галстук или носовой платок в наружном кармане пиджака — для украшения); и в поблескивающих от потертости брюках, заправленных в сапоги. За свою любовь к кирзачам Бурмистров сразу получил прозвище — Сапог. Впрочем, называли его так только за глаза, при нем же говорили «Бурмистров», «Витя», реже — «Витюша» и «Виталька».
Придя на работу, Бурмистров брал у дежурного карточки и сразу же начинал подбирать маршрут (в то время как другие успевали обменяться новостями, анекдотами, двумя-тремя «козлами» или просто потрепаться и только потом, будто между делом, подбирали маршрут).
— Ну, что, колдуешь? — спрашивал кто-нибудь у Бурмистрова.
— Когда я еду старшим, я волнуюсь, — отвечал Бурмистров, глупо, не к месту улыбаясь, и «колдовал» до тех пор, пока у него не отбирали карточки: давай, мол, выезжать пора, а ты все копаешься. Через минуту-другую карточки возвращались: «Кричи». Бурмистров «кричал» по карточкам номера сумок, а напарник шустро складывал сумки ровной аккуратной стопкой.
Когда Бурмистрова стали назначать старшим, а это случилось очень скоро — старших не хватало: текучка (кто-то подсчитал, что за последние шесть лет в отделе сменилось пятьдесят человек) — когда Бурмистрова стали назначать старшим, он частенько порывался занять место сборщика, а законного сборщика усадить на свое место на заднем сидении. Это было нарушением инструкции, и, если сборщик противился такой перестановке, Бурмистрову приходилось с виноватым видом ретироваться назад, на свое место. А уступали ему редко: «бегал» Бурмистров плохо даже когда его подгоняли, мало стесняясь в выражениях. Да и сам он чувствовал, что опаздывает: Бурмистров выбирался (буквально «вылезал») из машины, только дождавшись полной ее остановки, да еще и, повернувшись всем телом, тщательно прикрывал двумя руками дверцу вместо того, чтобы просто хлопнуть ею на ходу. Закрывал и на полусогнутых ногах направлялся в точку, широко размахивая руками, будто шел на лыжах. В точке пропадал неимоверно долго, но, несмотря на это, часто приносил «вранье» (неправильно оформленные документы), кое-как отжатые пломбы или неуставной шпагат. Посмотришь — торопится человек, присмотришься — суетится.
Из точки Бурмистров возвращался, держа в зубах авторучку или явочную карточку. «Рук не хватает», — объясняет он и таскает в зубах даже штампик, но, слава богу, инкассаторскую сумку всегда носит в руке. В левой, как положено.
— …Закуривай, — вздыхает Михалкин с безнадежностью в голосе: около овощного мы стоим уже пять минут, а Бурмистрова все нет.
— Что он там делает? — Юра возмущенно разводит руками, в правой трепещется пламя спички — я перехватываю руку, притягиваю ее к себе, прикуриваю. Михалкин нисколько не противится и даже помогает, но все же называет меня нахалом.
— Людку соблазняет, — отвечаю я на вопрос, пропустив «нахала» мимо ушей.
— Сапогами… — Михалкин тычется сигаретой в догорающее пламя, — …что ли? — Юра улыбается и готов рассмеяться — его легко рассмешить, но я не успеваю ничего ответить: на крыльце магазина появляется Людмила — завмаг. Она шкодливо улыбается, потупя раскосые глазки, и поджимает губы, как школьница-ябеда. Смиренно сложив ручки на груди, подходит к машине, я открываю форточку, Людка поднимает смеющиеся глаза и выпаливает:
— А он милицию вызвал! — она светится от радости, аж рот открыла — ждет.
— На кой черт? — бурчу я удивленно.
— А у нас там скандалист один… Его жена приходила банки сдавать, мы все банки взяли, а одну не взяли — мы сейчас такие не берем, у нас под такие банки тары нет. А теперь ее муж ругаться прибежал, он в университете лекции читает, серьезный такой, а дурак. «Почему, — говорит, — банки не приняли? У вас, — говорит, — нарушаются правила приема стеклотары. Я, — говорит, — лекции в университете читаю». А мы ему говорим, что его жена все врет, что мы у нее все банки приняли, а только одну не приняли — таких ящиков нету. А он и говорит: «Выйди отсюдова — я инкассатор». А он говорит: «А мне какое дело, у моей жены вот эти вот банку не приняли». А ваш говорит: «Не положено, товарищ, вам здесь находиться, когда сумку сдают, выйдите отсюдова, потом войдете». А тот, дурак-то, говорит: «Знаем мы вас, никуда я отсюдова не пойду, пока банку не примете». А ваш: «Я не банки, я деньги принимаю, и вам здесь находиться нельзя». А он ему говорит: «Я в университете лекции по германской филологии читаю и никаких инкассаторов не знаю. Если ты инкассатор, покажи документы». А я ему говорю: «Вызывай милицию!» Он и вызвал. Сейчас приедут, — Людка оглянулась по сторонам, не едет ли милиция.
Милиции не было. Людка хихикнула и убежала в магазин.
Я приоткрыл было дверцу, чтоб сходить в магазин самому и выкинуть вон скандалиста, но нет: «Нельзя», — сказал вслух и захлопнул дверцу.
— Может, мне?.. — Михалкин с готовностью открыл свою дверцу, на секунду замер, задумавшись, и зло захлопнул — ему тоже нельзя выходить из машины.
— Сиди, Юра, — примирительно сказал я.
— У самого толку не хватило, так вышел бы, сказал. И делов-то всего: за шиворот да под зад коленкой, — Юра нервно барабанит пальцами по баранке, желваки играют, лицо покрыл пятнистый румянец. — Инкассатор называется.
— Бог с ним. В одиннадцать-то приедем… — напоминаю я «формулу» седьмого маршрута и добавляю: — С первого заезда.
— Разве что… — смеется, принимая шутку, Михалкин и усаживается поудобнее, готовясь к долгому ожиданию. — Эх, закурить что ли…
Милиция приехала через сорок три минуты.
Через пять минут после того, как два милиционера вывели из магазина и усадили в свою машину скандалиста-преподавателя (тот держал подмышкой грязную двухлитровую банку), вышел и Бурмистров. Мы безнадежно опаздывали.
— …Это кого ты так называешь? — вмешался в разговор Бурмистров, передавая мне сумку.
— Кочеткова.
— А что это ты его так? Вроде, хороший парень…
— Ни одного грамма лишнего веса, одни мышцы — вот и Обезжиренный. Он сам…
— Да все равно, ведь и обидеться может — люди разные бывают.
— Я же и говорю, что он не обижается, он сам себя так и назвал первым.
— Не знаю, — тянет Бурмистров, — может, сам-то и называл, а тут обидится…
— Тебя же называют Сапогом, — выхожу я из терпения, — ты не обижаешься.
— Да, я не обижаюсь, — подавленно протянул Бурмистров.
Михалкин трясется от беззвучного смеха. Бурмистров начинает оправдываться, что ему де нравятся сапоги, что это очень удобная обувь.
Дорога делает крутой поворот, и Бурмистров повисает на динамике рации, судорожно вцепившись в него руками.
— Ты чего? — спрашивает Михалкин.
— Да знаете, тут машина на прошлой неделе перевернулась — дорога-то вон какая. Три человека, говорят, погибло, — серьезно отвечает Бурмистров и начинает рассказывать о давно известном нам происшествии (на самом деле авария на том повороте случилась месяца два назад).
Я не спорю и не перебиваю: так он скорее кончит. Юра тоже не спорит, только хмыкает потихоньку.
Опять крутой поворот, и Михалкин вставляет:
— Здесь тоже машина перевернулась. Пять! человек погибло.
— А я знаю! — взвизгивает Бурмистров и поспешно цепляется за динамик. Поворот миновал, и Витя успокаивается. — Водитель у нас хороший. Ас! — говорит он и пытается похлопать Юру по плечу.
— Руки! — рявкает Михалкин: мы с превышенной скоростью едем «против шерсти» по улице с односторонним движением. Бурмистров отдергивает руку и тут же начинает улыбаться.
— …Пусти-ка, Андрюша, — Григорич тихонько отстраняет меня и перегибается через барьер к дежурному, за журналом сберкасс. Отдуваясь, раскрывает журнал, снимает шапку и вытирает потную лысину. За спиной Григорича метрах в двух стоит, прижавшись спиной к батарее, Бурмистров. Бурмистров так же лыс, как и Горигорич.
— Эх, Григорич, где ты волосы-то потерял? — разыгрываю я удивление.
— Иди ты… — Григорич надевает шапку.
— А что ты прячешь-то? Гордиться надо, — я подмигиваю Михалкину, показываю ему глазами на Бурмистрова и продолжаю, обращаясь к Григоричу:
— Лысина, Григорич, в старые времена считалась отличительным признаком талантливого полководца…
— Иди ты… — рассеянно повторяет Григорич и выходит из дежурки.
Все беззвучно смеются и перемигиваются. А Бурмистров расправил плечи, выгнул грудь колесом и важно поглаживает свою плешь, приглаживает напоказ, чтоб и на его «признак» обратили внимание.
— …Яша, ты уж меня извини, — сказал однажды Бурмистров.
— А в чем дело? — удивился Яков.
— Да я завтра с тобой работаю.
— Ну и что?
— Да вот, говорят, что я дурак.
— …Эй! Андрей!
Я оборачиваюсь: на противоположной стороне улицы стоит и машет мне рукой бывший инкассатор Бурмистров. Я тоже машу рукой и иду к нему.
— Андрей, здравствуй, — грушевидное, смахивающее на обезьянье лицо Бурмистрова морщится от яркого солнца и мороза.
— Здравствуй, — протягиваю я руку.
— На работу?
— На работу.
— А я теперь здесь, — Бурмистров показывает на ворота главпочтамта, — в охране.
— Ну и как?
— Ничего. Зарплата не та, конечно…
— Да и в инкассации-то не ах…
— Как там у вас? — взбадривается Бурмистров, похлопывает себя по бокам, притоптывает, якобы согреваясь, но видно, что это он только бодрится, боясь раскиснуть. Вечный неудачник. Когда-то учился в летной школе — выгнали. За что? Кто его разберет. Сам он называет разные причины: сегодня одну, завтра — другую. По-моему, он ни разу не соврал.
— Савельев уже месяц в больнице лежит, — отвечаю я на вопрос, — ноги отнялись. Не то от простуды, не то от этого, — щелкаю по горлу. Бурмистров сочувственно вздыхает, но я не даю ему развить тему, продолжаю выкладывать новости.
— Щебнева наконец-то уволили: в пятый раз в спецмед попал. Да и то, наверное, еще работал бы, да матери, видать, надоело из-за сыночка рожу стыдить: заставила его заявление «по собственному» написать и сама Яровой отнесла.
— Ну, папочка устроит куда-нибудь.
— Устроит, — соглашаюсь я. — Бросов на днях судиться с банком будет.
— А что?
— Куртку у него на работе украли, а за месяц-два до этого — зонт японский.
Бурмистров присвистнул.
— Яровая выплачивать отказывается: раздевалка, говорит, у нас по плану не предусмотрена, а на работу должны в форме ходить. Ей, конечно, напоминали, что «при исполнении служебных обязанностей», да ведь… — я безнадежно махнул рукой.
— Ты не опоздаешь?
— Уже, — ответил я, посмотрев на часы. Прощаемся. — Зайду как-нибудь, — обещаю я.
Бурмистрова уволили после докладной Любомирова. Какая-то мелкая ссора — оба хороши. Бурмистров вспылил больше — накипело: кричал, что весь отдел пора разогнать, а Любомирова он сам пристрелит…
— Андрей!..
Я оглянулся.
— Ты там… Привет передавай.
«Кому?» — подумал я, но улыбнулся и согласно кивнул. Но Бурмистров понял, по лицу его скользнула тень: в самом деле — кому?..
***
Лето. Июнь месяц. Мне четыре года. Всего четыре. Уже четыре. Я с безудержным плачем иду домой. Перепуганная мама встречает у порога: «Что случилось? Ах, ну да ладно, подумаешь — палка сломалась. Другая будет».
Другая… Но не эта…