Андрей Ушаков. Да не судимы будете...
Возвращение
Андрей Ушаков. Да не судимы будете... Избранные повести и рассказы. — Иваново: ЛИСТОС, 2012. — С. 66–71.
На самодеятельный плакат с перечеркнутой крест-накрест сигаретой ресторанные завсегдатаи не обращают внимания, и, в конечном счете, плакат только портит вид, окончательно портит.
Лешке угораздило притащить с собой жену, и разговора у нас не получилось. Да и место мы выбрали неудачное — следовало бы идти в «Днепр» — тихое и чистое кафе, где лет десять назад мы с Лешкой проводили немало времени, кафе, в котором перепробовали тогда все доступные вина, ликеры и пунши и остановились в конце концов на водке. Мы и сейчас пьем водку, пьем так же медленно, много болтая и много куря, но пьем под шум и втроем, чего не бывало тогда, лет десять назад, когда нам было по семнадцать и когда нам, если и случалось быть битыми, то только буквально…
Разговора не получилось. Лешка даже не узнал, что всего две недели назад я вернулся из заключения. Шестимесячного, вместо двухлетнего.
К Лешкиной жене то и дело подкатывали кавалеры, Лешка ревниво багровел и говорил с акцентом: «Она нэ танцует». Было очевидно, что акцент не настоящий, а вызывающий, и очередной кавалер предпочитал рокировку. Я с облегчением вздыхал: я не мог за себя поручиться, случись здесь какая-нибудь неприятная история. Лишнего слова достаточно — и сердце бешеное, и голова — черт! Что самое плохое — голова горячая.
С эстрады объявили, что «для нашего гостя Саши ансамбль исполнит песню “Поспели вишни”». Людмила поставила фужер с недопитым лимонадом и увела Лешку танцевать. Отплясывала она с большим азартом. Глубокий, острым клином, вырез ее платья ежесекундно грозил распахнуться.
«Эй, тебе что — мамка на сигареты денег не дает? — донимал однажды хулиганистого вида пацан лет десяти такую же вот, как Людмила, цацу. — Дает? А зачем же на лифчиках экономишь?»
Это было семнадцатого сентября, за несколько часов до того, как в таком же вот ресторане здоровенный крепкий парнина рухнул плашмя на пол, и все замерли, а он зачем-то сгибал медленно ноги, подтягивая их к груди, а из носа у него почему-то хлестала кровь, хотя я точно знал, что удар пришелся в подбородок. Приятель парня схватил выпавший у него нож и… убежал. Потом так и не удалось достоверно доказать, что нож был. В результате — статья.
А ты, Ванька, не ругайся!
Ты, Григорий, не спеши,
С кошелками не лезь поперед всех… —
хрипел солист. Толпа послушно прыгала, и все были довольны. Людмила хорошо танцевала — изобретательно и с удовольствием, и я не прочь был бы составить ей пару — вот мой единственный плюс Лешкиной жене.
Вишня, наконец, была вся ободрана, последним куплетом солист от имени всей компании поблагодарил, с просьбой не браниться, дядю Ваню и тетю Грушу, песня кончилась.
— Ну, мне пора, — сказал я, когда Лешка и Людмила вернулись. Они тоже не хотели здесь задерживаться. Лешка подозвал официантку.
— Идите, я расплачусь, — сказал я.
— Сколько? — полез в карман Лешка, когда я догнал их в гардеробе.
— Брось — ерунда. Будем считать, что обмывали мой первый гонорар, так сказать, — отмахнулся я, сказав последние слова голосом бывшего нашего классного, чтоб как-то отвлечь Лешкино внимание. Лешка, конечно, вспомнил и узнал огурцовское «так сказать» (по две-три сотни за лекцию), покраснел от удовольствия и, по-огурцовски задирая голову и гнусавя, напомнил: «Это кто там такой, так сказать, смелый?» И мы снова чуть преувеличенно заулыбались.
— …Поживей, поживей. Ну, чего вы там, так сказать, пишите, товарищ Намоконов? Ну, скажите: да — да, нет — нет, и не будем, так сказать, тянуть время, — наступал тогда Огурец на Лешку.
Лешка горел: ну, конечно же, не выучил, конечно же, даже не понял. Надо было вызывать огонь на себя.
— Ну, долго вы там?..
— Спешка нужна при ловле блох.
— Это кто там, так сказать, смелый? — Огурец повернул голову в мою сторону. Как башню танка поворачивал. — Вы эту теорему сможете доказать, товарищ Тараканов? Или кто там сказал?
— Это Иван Порфирьевич так говорит.
— Ах, да, да, — имя директора вызывало у Огурца благоговейный трепет. Он снова развернул башню своего танка на Лешку. Тот, деловито пристукивая мелом, строчил на доске доказательство теоремы — Рыба успел передать шпаргалку…
…Для пущей убедительности, что, мол, денег куры не клюют, я «отстегнул» инвалиду-гардеробщику полтинник чаевых, и старик, проворно хромая, выскочил из-за своей загородки. Пахнуло перегаром, мелькнули орденские планки — и плащ уже на мне. И ведь знал же…
Лешка и без этого поверил. Людмила смерила меня взглядом, чем заработала еще один плюс.
В стороне, у дверей с буквой «М», спорили о чем-то трое парней. Никто из них никак не мог доказать своей правды — видимо, у всех она была слишком легковесна. Наконец один прошипел что-то очень уж угрожающее и быстро ушел в зал, вероятно, за правдой более убедительной. У него, я знаю, там — в зале, за двумя сдвинутыми столами — большая компания, со сногсшибательными аргументами. Я заторопился и, как мог, стал поторапливать Лешку — подальше, подальше от прений.
— Барабань! Барабань! — доносилось из зала.
…Только не испорти ин-вен-тарь…
Мы вышли на улицу. Моросил дождь. Лешка опять принялся было извиняться, что не пригласил на свадьбу. Мол, были только ближайшие родственники и свидетели, а свидетелем с его стороны был, разумеется, Степаныч. Все это не похоже на Лешку: и повторные извинения, и свадьба в узком кругу.
— Все правильно, я бы тоже так сделал, — сказал я ему и протянул на прощание руку: идти нам в разные стороны.
— Всего.
— Счастливо.
— Заходи.
— Звони.
Дождь мелкий, затяжной, холодный. Хлюпают под ногами невидимые в темноте лужи. Редкие порывы встречного ветра раздувают полы плаща и норовят сорвать шляпу. Мерзкая, собачья погода. Но мне нравится. А шляпу — шляпу можно немножко надвинуть и на глаза — вот так. И встречным — как всегда встречным — ветром ее будет только прижимать, и никуда она не денется.
В такую погоду хорошо идти издалека к теплу, предвкушая наслаждение от ласкового полумрака, сухих (лучше — старых) шлепанцев и стакана чая. Все это найдется для меня лишь в одном месте — у Светланы. Дома тоже тепло, но там — блокнот, склеенный овсяной кашей. Страшная запись появилась уже дома: «Могу не писать. Это пустое и ненужное». И все. Только свои шаги за спиной.
Вдалеке, в темноте показалась какая-то фигура, и я — мало ли что — потуже натянул перчатки, хотя и непонятно еще было: он или она, идет ли навстречу или я вижу спину.
Но мы не встретились: когда оставалось с полсотни шагов, мужчина свернул в калитку, залаяла собака, загорелся в глубине двора свет над крыльцом, вспорхнула тень от двери.
«Хозяин прикрикнул на собаку, и та замолчала», — часто говорят в таких случаях. А почему, собственно, «прикрикнул»? Если собрать по всей литературе эти окрики, то хватит на каждую живущую ныне собаку, а он, хозяин собаки, то есть хозяин дома и друг собаки, может, вовсе и не прикрикивал на нее, а сказал просто: «Мо-ло-дец, мо-ло-дец…» Но хватит же! Какое мне дело до того, как это может быть сказано. Приговор вынесен. И пусть хоть с каждой страницы прикрикивают на рвущихся в темь собак, пусть будет хоть по сотне окриков на каждую живущую ныне собаку, пусть в чем угодно убеждают сногсшибательными аргументами — я не вмешаюсь.
А от шагов за спиной можно к Светлане. Чтобы знать, как, хорошенько промочив ноги, переобую их в старенькие шлепанцы, как повиснет утром на шее Аленка. Аленка Светлановна во всем похожа на мать, и это хорошо тем, что ничего в ней не напоминает об отце, укатившем «за туманом и за запахом тайги».
Вход в гастроном преградила дородная тетя в белом, запачканном на груди и животе, халате.
— Закрыт магазин!
— На минуточку: двести грамм конфет — вот так надо. Вот спасибо большое, — благодарно прикладываю руку к сердцу и шагаю, будто она уже уступила дорогу. И она уступает.
— Сергеевна, зачем пускаешь? Закрывать пора! — кричит молоденькая продавщица из рыбного отдела.
— Ладно, успеешь. Инкассатора еще ждать!
— Да был уже! Забыла что ли?
— Ну, и ладно. Без пятнадцати времени-то. Расшумелась… — не отступает ставшая мне уж совсем симпатичной Сергеевна.
«А вдруг это ее сына… вчера… у овощного на моих глазах?»
— Спасибо большое, — повторяю через минуту, выходя из магазина, и вручаю Сергеевне благодарную улыбку и конфету.
«Конфету — вместо сына. А что бы ей — за двести грамм конфет сына назад? Ищи дураков. Подонок. Что ты ей, «в натуре», улыбался? Тебе нужно было, и называется это «опережающая благодарность», сам знаешь…»
Сергеевна тоже улыбается, непроизвольно прикрывает на боку выдранный клинышек халата — я ей тоже понравился. «Да нет, не ее это был сын. Не работала бы она сегодня, да и не до улыбок бы ей…» Я поспешно выхожу под дождь.
Мерзкая, собачья погода, самая что ни на есть моя. Иду по темной стороне улицы, потому что на другой, под фонарями, дождь сильнее и больше луж.