Глава VII. Настоящий русский поэт Дмитрий Семеновский

В известной записке В. И. Ленина библиотекарю Кремля, где говорится о «кружке настоящих пролетарских поэтов» в Иваново-Вознесенске, названы три имени: Иван Жижин, Михаил Артамонов и Дмитрий Семеновский. Именно их, судя по записке, «хвалит Горький», а потому творчество упомянутых литераторов заслуживает особого внимания. Так трем ивановским поэтам была выдана новой властью своего рода охранная грамота, а вместе с ней выдвигалось и требование: соответствовать высокому званию «настоящего пролетарского» поэта.

Увы, первые два из перечисленных имен сегодня основательно забыты. Если они называются, то в основном в крае­ведческом контексте. Нечасто упоминается в истории русской советской поэзии и имя Д. Семеновского, хотя на родине поэта сделано немало, чтобы привлечь к нему внимание читателей.

В 1989 году в большой серии «Библиотеки поэта» вышел том «Дм. Семеновский и поэты его круга», подготовленный ивановскими учеными П. В. Куприяновским и А. Л. Агеевым. Само название книги акцентирует внимание на творчестве Семеновского как заглавной фигуре в ивановской поэзии 1920-х годов. И это полностью соответствует истинному положению вещей. Но выдвижение Семеновского на роль первого местного поэта вольно или невольно сопровождается непременным соотношением его творчества с «кружком настоящих пролетарских поэтов». При этом всячески подчеркивается, что наибольшее влияние на его творческую судьбу оказал Максим Горький, опекавший литературную провинцию и направлявшей ее по верному пролетарскому пути. И только сегодня становится понятным следующее: Семеновский интересен не только тем, что его творчество согласуется с «ива­новским мифом» в типовом советском, «горьковском» варианте, но и тем, что поэт с ним во многом расходится, а порой и взрывает этот миф изнутри.

Жизнь Дмитрия Николаевича Семеновского (1894–1960) лишена каких-то ярких, сенсационных примет, которые так привлекают к себе читателей. Были, конечно, драматические эпизоды и в этой жизни: исключение из Владимирской духовной семинарии с «волчьим билетом» в 1912 году, арест и кратковременное пребывание в тюрьме в 1933 году, потеря сына в 1943 году. Но в целом поэт, как принято говорить, жил скромно и тихо.

Все, кто вспоминает о нем, непременно считают необходимым сказать о его кротком характере. Известный ленинградский литературовед Д. Е. Максимов, сблизившись с Д. Се­ме­новским во время проживания в военные годы в Иванове, советовал своему ученику Павлу Куприяновскому: «Обязательно познакомьтесь — это хороший поэт и человек-голубь»^[1].

М. Дудин, вспоминая о своем приезде в Иваново после войны, писал о том, что один из первых его визитов был нанесен «своему наставнику, тишайшему человеку с голубыми глазами под навесом клочкастых бровей и неслышной походкой, с тихим хрипловатым голосом, произносящим только правду, к редкому русскому поэту Дмитрию Николаевичу Семеновскому»^[2]. Н. Смирнов в статье «Россия в цветах» так писал о своей первой встрече с Семеновском в редакции «Рабочего края» в 1919 году: «Тогда это был совсем еще молодой человек, хотя и казался старше из-за худобы и некоторой сутулости. Лицо его, внешне как будто будничное, сразу же, однако, запоминалось, в нем сквозили внутренняя одухотворенность и след неустанной поэтической мысли, и было в нем нечто изумленное, несколько напоминающее отрока Варфоломея на картине Нестерова…»^[3] И еще — из тех же воспоминаний: «Скромный до наивности, не знающий и не понимающий, что такое зависть, Семеновский органически чуждался и литературных сплетен, и любых «фривольностей» — при этих разговорах лицо его становилось растерянно-обиженным, а улыбка — неловкой, и он, за­ложив ногу на ногу и опустив голову — любимая его поза, — много и молчаливо курил» ^[4].

Уже из этих мемуарных материалов вырисовывается портрет поэта, мало согласующийся с рядовым портретом советского писателя. Где гражданско-пролетарская активность? Где пресловутая партийность и т. д.?

Чем больше знакомишься с такого рода свидетельствами, тем больше понимаешь, что в «скромности», «голубиности» Семеновского отражается не просто человеческая индивидуальность, но здесь дает о себе знать особая философия жизни, определяющая само его творческое поведение. Ему претила поза публичного поэта. Он с рождения знал, нес в себе убеждение, поэтически сформулированное Пастернаком, согласно которому: «Быть знаменитым некрасиво. // Не это поднимает ввысь…»

Д. Семеновский был поэтом, внутри которого изначально заложено то, что можно назвать почвенно-христианским началом, отрицающим гордыню и ложь. Не забудем: родился, воспитывался он в семье деревенского священника. «Мой отец, Николай Николаевич, — писал Семеновский в одной из своих автобиографий, — был человеком мягкого характера и большой правдивости. Всякая ложь, даже в мелочах, претила ему…»^[5]

Особую роль в жизни поэта сыграла мать, о которой в той же автобиографии говорится так: «Мать, Варвара Ивановна, в девичестве Троицкая, осталась в раннем детстве круглой сиротой, была ученицей-швеей в Москве, испытала самую горькую нужду и шестнадцати лет вышла по сватовству замуж за семинариста, посвятившегося во священники <...> Замужем моя мать не чувствовала себя счастливой. Особенно тяжело ей приходилось в годы болезни моего отца, когда он лежал в постели. Живых детей у нее было пятеро, я — старший. Ее любовь к нам, детям, была поистине самоотверженной.

Образование моя мать не получила, но любила книги, сама собиралась написать о своей жизни, прислушивалась к песням, записывала пословицы, заговоры. Знала разные травы, которым народ приписывает целебные и чудодейственные свойства, и верила в их силу. Говорила выразительным и ярким языком. Когда мы ездили в город, сама правила лошадью и не надевала рукавиц даже в мороз»^[6].

Именно с материнским началом связано опорное ощущение святости женского начала, которое Семеновский пронес через всю свою жизнь. Сам природный мир, в котором он вырастал, «бедные селения» (Тютчев), с детства окружающие будущего поэта, хранили в себе потаенную красоту, напоминающую ему о самоотверженной любви матери.

Мне жаль тебя, такую хрупкую,

Мне жаль, что молодость твоя

Умчалась вспугнутой голубкою

В недостижимые края.

Мне жаль твоих усталых рученек

И дней, загубленных в труде.

Твой каждый палец – светлый мученик,

На каждом ногте – по звезде.

Ты – в дикой непролазной рамени

Надломленное деревцо.

Багровый ад печного пламени

Всю жизнь сушил твое лицо.

Ты распиналась, как страдалица,

На коромысле расписном…

Но полно плакать и печалиться:

Ведь все пройдет и станет сном.

(«Мне жаль тебя, такую хрупкую…)

В этих и других стихах, посвященных матери, дает о себе знать тот особый софийный исток, который лежит в ос­новании всего творчества Д. Н. Семеновского. Пора уже прямо сказать, что только с учетом этого истока открывается художественная глубина и уникальность литературного наследия замечательного русского поэта, с ранних пор чувствовавшего высшие основы земного бытия. И никогда Семеновский не уходил от миросозерцания, в котором жила древняя вера русского народа в единство природного и божественного начал, в то, что В. Соловьев называл Богоматерией, Вечной Женственностью.

Г. Федотов, объясняя, почему так дорог был православному люду киевский храм Святой Софии, писал: «Здесь земля легко и радостно возносится к небу в движении четырех столпов, и свод небесный спускается ей навстречу, любовно объемля крылами парусов своих» ^[7]. С таким «софийным» пониманием мироздания и связан, по мнению того же Федотова, культ Богородицы на Руси, отражение ее образа в русской духовной поэзии, где женская красота почти всегда связана с материнством. А потому «красота мира для русского певца дана не в соблазнах для страстных сил, а в бесстрастном умилении, утешительном и спасительном, но как бы сквозь благодатные слезы»^[8].

Поэт Семеновский не мыслим без «благодатных слез», без молитвенного отношения к земному существованию. Навсегда в его памяти остался тот день, когда он пятнадцатилетним подростком ощутил миг какого-то озарения. «Идя полем, — вспоминал Дмитрий Николаевич, — я вдруг почувствовал гармонию. С этим чувством заснул. И долго после этого я ходил по полям, смотрел на зарево заката и прислушивался к чему-то, звучавшему в мире и в душе» ^[9]. Но из этого отнюдь не следует, что Семеновский не чувствовал дисгармонии окружающей жизни. Напротив, сознание первоначальной благодатности мира заставляло поэта мучительно остро воспринимать «визги, яростные лязги», которыми наполнена окружающая жизнь, заставляло отрицать социальную несправедливость. И здесь Семеновский снова следует народной морали, которая отразилась в духовных стихах, где, согласно Г. Фе­до­тову, «природа безгрешна и свята. Но человек сквернит землю тяжестью грехов. Его жизнь тяжка и беспросветна; она слагается из беспрерывных страданий. Отсюда эти слезы, которые застилают глаза певца даже тогда, когда он говорит о чистой красоте»^[10].

Вырастая в фабричном краю (село Юрьевское, где прошло детство, находилось всего в двенадцати километрах от Иваново-Вознесенска), Семеновский не мог не вбирать в себя дух пролетарского протеста против царящего произвола. Его активное участие в забастовке учащихся во Владимирской духовной семинарии (конец 1912 года) не было случайным. Как не было случайностью и его обращение к Горькому после исключения из семинарии. Исключили с «волчьим билетом», лишив какого-либо права поступать в высшее учебное заведение. «Зима прошла для меня, — вспоминал Семеновский о тяжелой зиме 1913 года, — в скитаниях по родственникам и знакомым и в писании стихов. Товарищи поступали в пса­лом­щики, некоторые мечтали приготовиться на аттестат зрелости. Мне тоже нужно было зацепиться за что-то, найти в жизни свое место. Но идти в псаломщики я не хотел, а других перспектив — кроме сочинения стихов — не было. В этот переломный момент юности меня потянуло к Горькому. <...>

Я знал, что Горький живет на Капри, что он редактирует беллетристический отдел выходящего в Петербурге журнала «Просвещение». Почему-то верилось, что он не только может дать оценку моим стихам, но и вообще посоветует, как мне быть.

И вот я послал Горькому через журнал «Просвещение» несколько стихотворений» ^[11].

М. Горький очень скоро отозвался на письмо неизвестного ему ранее Семеновского. И как! «Искра божья у Вас, чуется, есть. Раздувайте ее в хороший огонь. Русь нуждается в боль­шом поэте. Талантливых— немало, вон даже Игорь Северянин даровит! А нужен поэт большой, как Пушкин, как Мицкевич, как Шиллер, нужен поэт-демократ и романтик, ибо мы, Русь — страна демократическая и молодая»^[12]. Горький угадал в молодом поэте главное: чистоту помыслов, органичность таланта, особое упрямство души, которое не позволяет человеку изменить самому себе. «Очень хорошо, что Вы — семинарист, это народ упрямый, — говорится в письме Горького Семеновскому от 10 июня 1913 года, — все семинаристы, каких я знал, умели и любили думать»^[13].

Роль Горького в творческой судьбе Семеновского трудно переоценить. Дмитрий Николаевич обязан ему поступлением в университет имени Шанявского. Горький помогал Семеновскому материально, способствовал изданию многих его произведений. Не кто иной, как уже говорилось выше, а именно Горький включил имя Семеновского в число «настоящих пролетарских поэтов». Однако общение этих двух писателей имеет и свою драматическую подоплеку. Горький, открывая в молодом провинциале свежий талант, надеялся развить в нем «горьковский», условно говоря, феномен. Великому пролетарскому писателю, мечтающему о «поэте-демократе» масштаба Шиллера, хотелось сотворить из Семеновского нечто грандиозное, социально соотносимое с автором романа «Мать».

Трудности такого сотворения Горький почувствовал сразу. Семеновский с самого начала внутренне противился навязываемой ему роли остро социального, гражданского поэта. Глубоко уважая «буревестника революции», в какой-то мере следуя его советам, Семеновский не мог изменить своей
«софийной» натуре, а потому нередко открывался в письмах к стар­шему товарищу в настроениях, чуждых горьковским. «Часто вспоминаю о граде Китеже, утонувшем в Святом
озере, — писал Семеновский Горькому в 1913 году. — Светлый град, утонувший в озерной глуби, — это новая счастливая Русь. Она не умерла, она придет, — недаром звонят колокола белокаменных китежских соборов»^[14]. Горького это китежское мировоззрение раздражало. Почти в каждом из своих дореволюционных писем Семеновскому Горький советует (и весьма настойчиво) освободиться от «декадентского» влияния таких поэтов, как Блок, Клюев, Клычков. «Вы еще молоды, — пишет Алексей Максимович в письме от 7 ав­гус­та 1913 года, — но у Вас есть кое-что свое, что Вы и должны беречь, развивать, говорить же, что «я решил быть поэтом прекрасной дали, грядущего эдема, града невидимого и влюблен сейчас в слово «рай» — все это Вам не нужно. Все это — дрянь, модная ветошь, утрированный лубок и даже языкоблудие. Каким Вы будете поэтом, это неизвестно ни Вам, никому, но если Вы пойдете за Клычковыми, — Вы не будете поэтом»^[15].

Горький явно недооценивал Семеновского, тревожась за то, что он станет на путь подражания действительно влекущим его поэтам. Все дело в том, что, ощущая родственность с так называемыми новокрестьянскими поэтами, Семеновский оставался самим собой и отнюдь не являл из себя «ивановского Есенина» или «ивановского Клычкова».

Пришло, видимо, время сказать, что сила поэта Семеновского заключается в том, что раньше могло показаться его слабостью. Это — поэт вне каких-то определенных группировок. Поэт, имеющий мужество идти своей тропой и тогда, когда эта тропа, казалось бы, уже никому не видна. Первым намекнул на такое понимание феномена Семеновского самый близкий друг поэта Петр Алексеевич Журов. «Над Семеновским стоит подумать, — писал он в рецензии на первую книгу поэта «Благовещание» (1922). — Судьба его представляется нам зыбкой и загадочной <...> Он выродок, он изгой своего (духовного) сословия <...>, он не пролетарий, не крестьянин, он — та социальная частица, которая несется на гребне чужой волны и беспомощно озирается на окрестные, столь же чужие ей, волны <...> Семеновский — поэт одинокий, беспомощный в своем одиночестве, наивной и робкой любви»^[16].

Журов ошибся в одном: Семеновский не был беспомощен в своем одиночестве. Напротив, нужна была внутренняя сила, чтобы в эпоху потрясений, смуты сохранить в душе и выразить в слове то, что другими считалось уже утраченным навек. И здесь неизбежна параллель между Семеновским и Есениным. Не будем в данном случае говорить о масштабе дарований. Ответ очевиден. Для нас важен творческий итог, вытекающий из общего начала, роднящего этих двух поэтов. Известно, что на раннем этапе Есенин прислушивался к стихам Семеновского. В этом нетрудно убедиться, сопоставив отдельные строфы поэтов. Семеновский:

Я люблю эту робкую пору –

Крылья весен зеленых над Русью.

И молюсь полевому простору

Со слезами и сладкою грустью.

(«Родина»)

Мне радостна весна короткая,

Весна печальная твоя, -

И звездная улыбка кроткая,

И сладкий щекот соловья.

(«Леса с болотами да топями…»)

 

Над миром солнышко, как полымя,

Земля над муравою сохнет,

А звон плывет-плывет над селами

И где-то за туманом глохнет.

(«Пасха»)

Есенин:

Я странник убогий,

Молюсь в синеву.

На палой дороге

Ложуся в траву.

(«Я странник убогий…»)

Но люблю тебя, родина кроткая!

А за что – разгадать не могу.

Весела твоя радость короткая

С громкой песней весной на лугу.

(«Русь»)

Колокол дремавший

Разбудил поля,

Улыбнулась солнцу

Сонная земля.

(«Пасхальный благовест»)

Перекличка поэтов явная. Но заметим, что приведенные выше стихи Семеновского написаны раньше есенинских. Есенин мог слышать их в авторском чтении, общаясь с Семе­новским в университете им. Шанявского, и попасть под их обаяние. Недаром А. Воронский, по свидетельству Е. Вих­рева, утверждал, что Есенин одно время подражал Семеновскому^[17].

Известен факт, когда ивановец в письме к Горькому, написанном в июле 1916года, посетовал, что Есенин «заимствует» у него образы^[18]. Разумеется, говорить об умышленном заимствовании и даже о подражании применительно к Есенину надо с большой осторожностью. Даже если и признавать момент заимствования, надо видеть и претворение «чужого» в есе­нин­ских стихах в неповторимое «свое».

Есенин открывал через Семеновского какую-то сокровенную грань собственной души. В своих воспоминаниях «Есенин» Дмитрий Николаевич приводит такой эпизод. Накануне отъезда Есенина за границу (осень 1923 года) он встретился с ним в кафе «Стойло Пегаса». Читали стихи. Сначала Есенин — из недавно написанного цикла «Москва кабацкая». Потом два стихотворения прочитал Семеновский. «Он внимательно слушал мое чтение, — вспоминал Семеновский.

– Какая нежность! – сказал он, когда я читал:

Лунный свет еще нежней голубит

Каждый камень на моем пути»^[19].

Нежность, смирение перед земной красотой, в которой отразилось высшее начало, — все это было в Есенине, но не было той душевной ровности, которая утверждала бы «нежные» чувства в качестве доминанты его творчества. Многоликость есенинского героя, резкие перепады его настроения, явный эпатаж автора «Москвы кабацкой», вплоть до кощунственного глумления над той же «нежностью» разводили Семеновского с Есениным. Ивановскому поэту претила имажинистская нота в есенинской поэзии. Но тот же Семеновский готов был простить все «диссонансы» своему давнему приятелю за его гениальное «Не жалею, не зову, не плачу…», где в полной мере обозначился светлый лик музы Есенина.

О том, как непросты были отношения этих двух поэтов, говорится в стихотворении Семеновского «Прощай» — отклике на смерть Есенина:

Прощай! Так редко мы с тобой

Друг другу «здравствуй» говорили!

Увы, дороги наши были

Всегда разделены судьбой.

Лишь в пору юности они

Сошлись у сладкого истока,

Но как далеко, как далеко

Те затуманенные дни…

В процитированных строфах, между прочим, ощутима горечь давнего расставания с Есениным, который в свое время (1915 год) принял решение покинуть московских друзей и уехать в Петроград. Уехать, как сказано в воспоминаниях Семеновского, «предчувствуя свой будущий успех», но вместе с тем вольно или невольно изменяя «сладкому истоку». Известно, что Есенин усиленно звал с собой в Петроград и Семеновского, но тот предпочел свой путь ^[20]. Путь верности первоначальному поэтическому чувствованию мира.

А. Блок, рецензируя поэтическую рукопись Семеновского, находил в ней следы близости к Н. Клюеву, и это не нравилось рецензенту. Особенное раздражение вызвали у Блока следующие стихотворные строки: «Телега — ржавая краюха — // Увязла в медовой раствор». В такого рода стихах Блок находил претивший ему «тяжелый русский дух, нечем дышать, и нельзя летать»^[21]. Но тот же Блок в той же рецензии по существу говорит и о преодолении этого духа в стихах о Богоматери, о русских святых в цикле «Иконостас».

Громадны очи на лице

Спокойном, высохшем и смуглом,

Каменья теплятся в венце,

Как месяц, золотом и круглом,

Процитировав эти строки о Божьей матери, Блок пишет: «Это по-настоящему сказано» ^[22]. А в заключительной части блоковской рецензии читаем: «Много рассеяно в этих стихах признаков живого дарования; многое поется, — видно, что многое и рождается из напева; рифма зовет рифму, иногда — новую, свою» ^[23].

То, что Блокназывает напевом, относится не столько к внешней, формальной стороне поэзии Семеновского, сколько к ее внутренней сущности. В. Ходасевич, отзываясь на книгу «Благовещание» (1922), подчеркивал, что несомненным достоинством стихов Семеновского является «певучесть: то, что не дается никакой учебой» ^[24]. В «напеве», певучести» Семеновского скрывалось то, что позднее М. Петровых обозначила как «обаяние скромности, сдержанности, душевного целомудрия»^[25]. Как бы вторя М. Петровых, Ю. Терапиано писал в газете «Русская мысль» (Париж, 1968, 23 мая) о «прирожденной духовности», «способности чувствовать … внутреннее «лицо» жизни и человека даже тогда, когда поэт намеренно не стремится к этому».

Из новокрестьянских поэтов наиболее близок был Семеновскому Сергей Клычков. «Я совершенно не согласен с Вами, — писал Дмитрий Николаевич Горькому, — что Клычков — не поэт. По-моему, это очень своеобразный и сильный талант в ряду современных поэтов, хотя, может быть, не первый между ними»^[26]. А в начале тридцатых годов в письме самому Клычкову ивановец открыто признавался: «Я всегда любил тебя — человека, а ты — поэт — для меня с юности — туманная и прекрасная сказка» ^[27].

Напомним, что именно Клычков напутствовал молодого Семеновского словами, которые были так созвучны песенной природе обоих поэтов: «Ходите, ходите по миру с широко
отрытыми глазами, мир входит Вам теперь в душу, и над Вашей уносящейся, заходящей юностью загораются звезды и всплывает волшебный месяц недолгих очарований, пойте о них, пойте, пока есть голос, пока не набежали тучи, ибо еще большее счастье — песня»^[28].

И Клычков, и Семеновский входили в поэзию «очарованными странниками». И тот, и другой, в отличие от Клюева, да и Есенина тоже, были приверженцами «тихой» лирики. К обоим можно отнести следующие наблюдения исследователя поэзии Клычкова: здесь «христианская кротость сочеталась с фоль­клорной, языческой образностью, ортодоксальные православные мотивы уступали место мотивам пантеистическим…», «поэтика <...> по-пушкински проста, образ строг, язык прозрачен»^[29].

И все-таки, несмотря на внутреннюю близость с клы­ч­ковским творчеством, Семеновский ищет своих путей в поэ­зии. Россия в его стихах выходит за пределы определенного крестьянского мифа, составляющего сердцевину творчества Клычкова. Семеновский в большей степени был нацелен на выражение общенародных настроений, где крестьянин и пролетарий, человек, представляющий самые разные слои российского народонаселения, слышит благую весть о преображении мира. По крайней мере, так можно истолковать основной пафос первых поэтических книг Семеновского «Благовещание» и «Под голубым покровом», вышедших в Иваново-Вознесенске в 1922 году.

Эти книги давно уже стали библиографической редкостью, и критики, пишущие о Семеновском, предпочитают цитировать его ранние стихи по более поздним изданиям, где мы имеем дело часто с новыми вариантами стихов. Окончательные тексты могут быть совершенней, но порой из них уходит тот особый аромат времени, который присущ первым сборникам Семеновского. Уходит то, что можно назвать соборным началом в тогдашней его поэзии.

Лирический герой «Благовещания» живет благостно-радостным чувством сопричастности к чуду возрождения светлого лика земли и благодарного ей человека. Революция для поэта — это миг, когда небо сходит на земные долы, когда наконец-то поэт открыто может заявить о своем призвании:

Я послан в мир, чтобы сказать,

Что неба праздничная риза,

Леса, холмы и луга гладь –

Великолепней Парадиза.

Я миру в дар несу канон

Ласкательных и сладких песен,

Чтоб этот мир узнал, что он

Неизглаголанно чудесен.

Чтоб человек, блажен и свят,

Дышал дыханием свободы

И, украшая жизни сад,

Молился красоте природы.

Я полюбил лицо земли,

Подобно радостному раю,

Живу и на поля мои

Я милость мира призываю ^[30].

Перед нами своеобразный манифест, в котором запечатлен поэтический миф Семеновского, связанный с его
пониманием революции. Миф, который во многом, как выяснилось позже, расходился с реальностью.

В самом деле: в разгар гражданской войны пишутся стихи, где поэт призывает к «милости», к молитвенному отношению к природе. Само отталкивание Семеновского от традиций народной духовной поэзии, лик Богородицы, возникающий в цикле «Иконостас», разводили ивановского поэта с «не­истовыми ревнителями» революции, славящими борьбу с проклятым прошлым. В предисловии к сборнику «Дм. Семеновский и поэты его круга» точно подмечены преемственные связи, которыми новая Россия у Семеновского связана со старой. «В какой мере образ старой Руси был устремлен в ранней лирике в будущее, в такой же мере новый образ — Красная Русь — укоренен в прошлом, если прошлое понимать не как социально-политический строй, а как совокупность национальных традиций — нравственно-этических, эстетических, трудовых»^[31]. Семеновский решительно расходился с новой поэзией пролеткультовского толка, которая начинала отчет жизни с Октября и решительно перечеркивала то, что было раньше. Напротив, «любовь поэта к родине становится все более личной, интимной, радостной:

Я люблю тебя, красная родина! Мне приятна кукушка твоя, Увитая в ивняк загородина, Ветхий мост над струями ручья.

…Мне люба на оконце подзоринка, Жило пахаря с гарью и мглой И за сумраком девушка-зоренька Над проворной, над легкой иглой.

 («Новая Россия»)» ^[32]

Иконописно-возвышенное настроение, пронизывающее стихи Семеновского первых лет революции, отражается в сим­волике цвета, где преобладают голубые и золотые тона. Лазурью и солнцем полнится его тогдашняя поэзия. Между землей и небом открывается связь, которая становиться освободительным для людей голубым мостом. Недаром книга «Благовещание» открывалась стихотворением, так прямо и названным — «Голубой мост»:

… Пусть лазурь утонула во мгле, Пусть и я незаметен и прост, - Я узнал, что от неба к земле Голубой перекинулся мост.

Он идет из тебя, из меня, Из деревьев, лучей, лепестков. Поле, небо и сердце – родня. Все мы – братья во веки веков (9).

Первые поэтические сборники Семеновского запечатлели такое лирико-мажорное отношение поэта к жизни, какого он не испытывал прежде и какое ему уже не суждено будет испытать в будущем. Впрочем, в само «Благовещание», а именно в маленькую поэму, давшую название сборнику, входит мотив трагического разноречия мечты и действительности, давние коллизии классической русской литературы: непонимание и отрицание пришедшего в мир Христа, глумление над праведником.

Христос Семеновского рождается в краю, «где фабрики-кадила // над чумазым городом льют густую мглу».

Не взывали ангелы в бездне эфирной,

На текстильном небе не вспыхнула звезда.

И волхвы с ливаном, золотом и смирной

Не пришли сюда.

Только за окном водовоз прополз на кляче

В синеватой мути нарождающегося дня.

Да дитя беспомощно захлебывалось в плаче.

Да мать угасала, как гаснет головня (121).

Этот фабричный Христос, готовый «все бремя мира, боль и тьму» принять на свои плечи, остается неузнанным. Слишком он обыкновенен, «будничен и прост»: «Ни вдохновенного лица, // Ни лучезарного венца». И последним приютом этого нового Христа, обещавшего всем, кто «наг и сир», прекрасную жизнь, становится сумасшедший дом.

Поэма «Благовещание» обычно остается за рамками рассмотрения поэзии Семеновского 20-х годов как нечто побочное в его творчестве. Но это не так.

Да, поэма далека от художественного совершенства, но она интересна как свидетельство драматического перелома в мироощущении поэта. Об этом П. Журов в рецензии на первую поэтическую книгу писал: «В поэте надломилось что-то очень тайное и ценное, и мир его души стал болезненным миром-маревом. <...> И зловещая поэма о безумце-бедняке, сломленном непосильной и неправой мечтой, таит странные созвучия…» ^[33].

Горький отреагировал на новые настроения Семеновского с учительской суровостью: «Вы кем-то призваны окрасить мучительно-трудную жизнь людей в яркие краски звучных слов, — вот Ваше отличие от множества миллионов людей, для которых Ваша оценка жизни может дать много пользы и радости.

Довольно скрипеть и ныть, Семеновский!» ^[34]. Увы, легче от таких горьковских советов не становилось.

Семеновского мучает мысль о ненужности его литургических откровений, или, как сказано в поэме, «золотых глаголов», бескорыстно даруемых людям. В письме П. Журову от 16 ма­рта 1921 года Дмитрий Николаевич с грустью пишет: «Стихи о святых, о крестных ходах, церковные образы — на всем этом теперь далеко не уедешь. Но такие стихи наиболее характерны для меня, они мне удаются больше, чем вирши на иные темы. Самый тон моих писаний не гармонирует с нас­тро­ениями, господствующими сейчас»^[35]. Подтверждением этих слов становится приостановление издания сборника переложений духовных песнопений «Умиление» (1922) ^[36]. Грубой редакционной правке подвергся поэтический сборник «Земля в цветах» (1930).

Критика, уничижительно называющая поэзию Семеновского, «советской кутьей» ^[37], усугубляла мрачные мысли поэта о его ненужности в новом мире. Нападал на Семеновского и местный журнал рапповского толка «Атака», где, между прочим, были напечатаны под названием «Одному поэту» следующие стихи А. Благова:

Не завяжем мы дружбы тесной,

И знакомства сотрется след;

При погоде самой чудесной

Не найдем согласных бесед.

Заскулишь ты – поэт-меланхолик,

Разливая тоску и лень…

Дальше «доносительский» характер этого стихотворного послания становится еще резче:

Понимаю тебя, понимаю

И тебя, и твои мечты.

Улыбаться рабочему маю

Не учился у жизни ты.

Как же, как же ты можешь поверить

В полноводную радость труда,

Если дальше квартирной двери

Не видать твоего следа.

Если думы твои – одиночки

Не созвучны великой борьбе,

Если ласка весны и цветочки

Нашей стройки дороже тебе^[38].

В том же номере «Атаки» была напечатана статья местного рапповского вождя В. Залесского «Литературные заметки», где разоблачались происки ивановских писателей, связанных с группой «Перевал», испытывающих, по мнению критика, тлетворное влияние Воронского. Названы три имени: Е. Вих­рев, Н. Колоколов, Д. Семеновский. О последнем, в частности, говорится: «Поэт опоздал, безнадежно опоздал на поезд современности, этак лет на 30, а в результате он несет большие издержки и творчество его в основном проникнуто тоской, меланхолической грустью, жалобой <...> Мы видим в твор­честве Дм. Семеновского близость «перевальцев» к той плеяде писателей, которые имели органический разрыв с дейст­ви­тель­ностью (это по Плеханову, не по Воронскому!)

Но только разрыв с действительностью не Николая Палкина, а действительностью нашей, социалистической, с эпохой строительства социализма»^[39].

Нешуточную угрозу таили такого рода выступления, и скоро все это отзовется на судьбе поэта самым печальным, «тюремным» образом. Правда, были Горький и Воронский, высоко ценившие талант ивановца. Были близкие друзья — литераторы (П. Журов, Н. Колоколов, А. Ноздрин, Е. Вихрев, Н. Смирнов и др.), поддерживающие Семеновского в трудные минуты, но факт остается фактом: поэт во второй половине 20-х годов не чувствует себя своим среди трубадуров новой действительности. Он странен и нелеп в их глазах. Одиночество — его крест, который поэт несет сознательно. Несет с боль­шим человеческим достоинством.

Особенно отчетлив мотив одиночества в разделе «Захолустье» (сборник «Земля в цветах»). Город, в котором живет поэт, предстает здесь в жестких, грубых тонах. Лирическому герою Семеновского живется в нем трудно, через силу.

В этом городе гари фабричной

И кирпичного леса труб

Дни и ночи рукой привычной

Ткет судьбу свою хмурый труд.

Здесь иссохшей заботе все снится

Беспокойное пенье гудков.

В этом царстве чахотки и ситца

Бьюсь и я за кусок и кров.

(«В этом городе…»)

Вот вам и «голубь», кроткий, нежный Семеновский. Напев сбивается на крик. Горькая самоирония пронизывает многие его тогдашние стихи, начиная с отчаянного «Разговора с за­бо­ром» (1923):

…Кто-то метет золотой бородой Серую гладь за селами. Нет, это листья летят над водой И над полями голыми.

Не зазвенят бубенцы на лугу, Не улыбнутся Митеньке, – Черные мысли в его мозгу Правят вороньи митинги.

Все это очень близко по настроению к «Москве кабацкой» С. Есенина. Вспомним хотя бы есенинское стихотворение «Мир таинственный, мир мой древний…»:

Мир таинственный, мир мой древний, Ты, как ветер, затих и присел. Вот сдавили за шею деревню Каменные руки шоссе.

Так испуганно в снежную выбель Заметалась звенящая жуть. Здравствуй ты, моя черная гибель, Я навстречу к тебе выхожу!

 

Город, город! Ты в схватке жестокой

Окрестил нас как падаль и мразь.

Стынет поле в тоске волоокой,

Телеграфными столбами давясь.

Семеновский в пору создания «Захолустья» вполне мог бы подписаться под такими эпистолярными откровениями Есенина: «Мне очень грустно сейчас, что история переживает тяжелую эпоху умерщвления личности как живого. Ведь идет совершенно не тот социализм, о котором я думал, а определенный и нарочитый, как какой-нибудь остров Елены, без славы и без мечтаний. Тесно в нем живому, тесно строящему мост в мир невидимый, ибо рубят и взрывают эти мосты из-под ног грядущих поколений» (1920)^[40]. Или из более позднего письма (февраль 1923 г.), посланного А. Ку­си­кову из Америки: «Сандро, Сандро! Тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию, вспомню, что ждет меня там, так и возвращаться не хочется. Если б я был один, если б не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь. Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть <...> Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской, по-видимому, в нас скрывается какой-нибудь ноябрь… »^[41].

«Какой-нибудь ноябрь» и определяет взаимоотношения лирического героя Семеновского второй половины 20-х годов с городом, в котором он живет. И все-таки даже в самые черные дни он не изменяет убеждению, что в мире всегда были и остаются главными духовными ценностями любовь и милосердие. Но они и сегодня видимы не всем. Более того, «град Китеж», истинная красота стали еще потаенней и открываются лишь ищущему гармонии сердцу. Открываются наедине с природой, которая, несмотря ни на что, хранит в себе софийное начало жизни. Вот почему так светлы и грустны одновременно лирические пейзажи Семеновского, лучшие из которых заставляют вспомнить гениального Тютчева,

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик –

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык.

Чем интимней отношения поэта с природой, тем больше надежда на «светлую тайну возрождения», открытую Семеновским еще в юности:

Над полем лоза розовеет,

Дымится апрельская таль.

Виденьями юности веет

Минувшая зыбкая даль.

Ау, моя молодость! Где ты?

Растаяла в снах, в забытьи.

Как смутные звоны, распеты

Туманные годы мои.

Качает сережками ива,

Синеет апрельская таль, –

И грустно душе, и счастлива

Весенняя радость-печаль.

(«Ау», 1925)

И еще одно поддерживало Семеновского в трудное для него время. Поддерживала семья. Жена — Варвара Григорьевна. Сын — Коля. В них поэт обрел крепкую душевную опору. В частной жизни открывалась духовная глубина человеческого существования, которой так не хватало живущим рядом поэтам, считающим личную жизнь чем-то второстепенным.

Самые светлые стихи конца 20 – начала 30-х годов Семеновский посвящает любимой женщине. Среди них такие замечательные произведения, как «Юных глаз счастливое сияние…», «Только б нежностью лучиться…», «Тебе неприятны мужчины…» и др.

Сейчас, когда мы немало знаем о жене поэта, можно утверждать, что Варвара Григорьевна стала для него не просто спут­ником жизни, но и его «берегиней», человеком бесконечной преданности мужу. В не­о­пуб­ли­кованных письмах В. Г. Се­меновской П. А. Журову все это предстает с осо­бой отчетливостью. Вот лишь фрагмент из ее письма от 17 ок­тября 1960-го о начале их взаимоотношений и совместной семейной жизни: «Встретилась я с Митей в 1922 году в мае месяце. Со своим товарищем он пришел к нам в институт слушать лекцию о западной литературе профессора Петровского. Познакомила меня моя подруга Клавдия Соколова. Нас сразу же потянуло друг к другу. Митя поразил меня своими грустными глазами, своим необычным лицом <...> Мы стали встречаться и горячо полюбили друг друга. Он старше меня, я казалась в сра­в­нении с ним девочкой. Он говорил мне «ты», я ему «вы». Нам было радостно, весело вместе <...> В 1923 году 15 мая мы с Ми­тей, никому ничего не сказав, пошли и расписались. А вечером в этот же день он уехал на Кавказ. Я так без него скучала, что ни весны, ни солнышка не замечала. Я до сих пор убеждена, что если бы в то время Митя разлюбил меня, я бы жить на свете не могла»^[42].

В начале тридцатых годов Семеновский особенно остро ощущает свою близость к тогдашним полуопальным новокрестьянским поэтам. Он писал в уже цитированном выше письме С. Клычкову (начало 30-х годов): «В какое же время нам приходится жить. Теперь больше, чем когда-нибудь, мы должны дорожить друг другом и держаться один за другого. Нас так немного! И все-таки, несмотря на ужасы, окружающие нас, верится, что наши страдания не напрасны» ^[43].

Среди поэтов, дружбой с которыми дорожил Семеновский, значится и Николай Клюев, подвергаемый тогдашней критикой особому остракизму.

В письме от 7 мая 1932 года, адресованном жене, Дмитрий Николаевич рассказывает о встрече с Клюевым: «Я вчера у него был, слушал его стихи, читал свои. Он говорил:

— Очень прекрасно. Ваши стихи от настоящей поэтической природы.

И даже вспомнил строчки Некрасова:

Выстраданный стих, пронзительно-унылый

Ударит по сердцам с неведомой силой.

«Пронзительно-унылыми» он назвал те стихи, которые я читал: «Нищая, нагая», «Мы с тобою делим участь», «Перед утром в больничной палате». А первое попросил прочесть еще и опять говорил:

— Очень, очень прекрасно!

После его похвал я не ходил, а летал: ведь хвалил настоящий поэт, может быть, лучший из современных русских поэтов»^[44]. Из перечисленных в письме стихотворений широко известно лишь последнее, вошедшее в сборники под названием «Перед утром». Первое, «Нищая, нагая», не найдено. Последнее сравнительно недавно было опубликовано О. Переверзевым в газете «Рабочий край» (1994, 13 мая), и его имеет смысл процитировать здесь целиком:

Мы с тобою делим участь

Незаметных, добрых и простых,

Кто трудятся, бедствуя и мучась,

На полях, в камнях ли городских.

Мы – из тех, кому не в радость зимы:

Нет одежды, дороги дрова.

Мы – из тех, чья жизнь, мой друг любимый,

До смешного дешева.

Вместе с ними мы теснимы

Торжеством неправых сил.

Много страшных бед перенесли мы,

Много рок надежд уже скосил.

Но все же – страсти да тревоги,

Но не все же – будней пыль и муть.

Манят нас весенние дороги,

Голубые реки кличут в путь.

В дни, когда душистою порошей

Занесет черемуха траву,

Ты зовешь судьбу хорошей,

Я хорошей жизнь с тобой зову.

Все проходит. В нашей жизни жесткой,

Ласковая спутница моя,

Ты завянешь сломанной березкой,

Надорвусь до срока я.

Будем ждать последней мы дороги,

Станем ждать последней мы версты.

Не грусти. Ведь это – жребий многих.

Это жизнь

Таких, как я и ты. (16 / V – 31г.)

Эти стихи, посвященные жене, включают в себя особый трагический мажор, свойственный многим тогдашним произведения Семеновского. Да, жизнь трудна, но есть близкие, дорогие сердцу люди, а значит не так уж и страшна эта жизнь.

Очень тяжело пережил Дмитрий Николаевич утрату матери. Вместе с родным человеком уходит в другой мир и сокровенная частица души самого поэта:

Где ты, с душою доброй и сильной,

Где ты, родная?

Есть ли за темной гранью могильной

Жизнь неземная?

Иль наши чувства, воля, сознанье,

Лад их чудесный, -

Музыка духа – только звучанье

Арфы телесной?

Бедная арфа! Скрещены руки,

Сомкнуты веки.

Порваны струны, милые звуки

Стихли навеки ^[45].

И только природе дано сохранить ушедшую в небытие тай­ну материнского присутствия в этом мире. Об этом с пот­рясающей лирической силой Семеновский написал в одном из лучших стихотворений конца 20-х годов «О, грустный покой повечерья…», которое кончалось такими словами:

Мне больно за рвы, за лощины,

За небо в тяжелом свинце.

Так ранят нам душу морщины

На милом увядшем лице.

И, как на лицо в ореоле

Седеющих дымных волос,

С любовью до боли, до слез

Гляжу я на мглистое поле,

На жесткую жниву полос.

В начале 30-х годов Семеновские настраиваются на переезд в Москву, куда в разное время перебрались многие друзья Дмитрия Николаевича. Начались квартирные хлопоты, которые не увенчались успехом. Причина этого во многом внутренняя. Современный биограф поэта свидетельствует: «Литфонд предложил «уплотнить» жилплощадь сосланного в Ка­зань Карпова. Жена опального писателя с тремя детьми, от двух до десяти годов, проживала под Москвой в двух­ком­натной квартире. 5 ноября 1931 го­да Дмитрий Николаевич приехал в Красково и, познакомившись с Карповой, воочию убедился, что уплотнять ее безбожно». Но других вариантов не предвиделось…»^[46]. Вспоминая эти трудные времена, Варвара Григорьевна, жена поэта, писала в письме П. А. Журову (22 де­каб­ря 1960 г.): «Жизнь у всех была тяжелая, а у нас особенно. Я и он в эти годы были очень бедны. А может быть, все к лучшему? Ведь за этими годами шел 1937 год. Чем бы он мог кончиться для Мити в Москве — неизвестно…»^[47]

В. Г. Семеновская умалчивает в этом письме о 1933 годе, когда ее мужу пришлось вплотную столкнуться с репрес­сивной государственной машиной, и он с 26 ноября по 19 фев­раля 1934 года находился под следствием в Ивановском отделении ОГПУ.

В сравнении с тем, что творилось в 1937 году, этот тюремный эпизод из жизни поэта относительно благополучен. Но зарубка на душе осталась на всю жизнь. Долгое время протокольные обстоятельства ареста Д. Н. Семеновского были совершенно не известны. И только в середине 1990-х годов, благодаря усилиям представителя группы общественных связей УКГБ по Ивановской области В. Д. Панова, многое стало проясняться.

Дело Семеновского было непосредственно связано с якобы существовавшей в Иванове в начале 30-х годов анархической контрреволюционной организацией «Союз справедливых», которую возглавлял сорокалетний техник Михаил Григорьевич Егоров-Кремлев. В его группу, согласно протоколу, входили еще четыре ивановца и среди них трое журналистов из газеты «Рабочий край». Семеновского из этих четверых взяли в пос­лед­нюю очередь. До этого велась обработка его «сослуживца». (Так по этическим соображениям именует В. Д. Панов человека, который до ареста считался другом Дмитрия Николаевича). «Сослуживец» после недельной работы с ним показал, что Семеновский был активным членом этой организации. А главное — решено было использовать в контрре­волю­ци­он­ных целях само его творчество.

Согласно показаниям «сослуживца», Егоров «особенно заострял вопрос о необходимости пропаганды идей анархизма через литературу…». Он рекомендовал «сослуживцу» написать критическую статью о творчестве Д. Н. Семеновского, «дав положительную оценку его произведений, большинство которых носит личные мотивы и настроения»^[48]. Семеновский, когда его вызвали на предварительный допрос, все отрицал. Однако, будучи взятым под стражу, подтвердил факт знакомства с «анар­хи­чес­кими» идеями Егорова и не отрицал сочувственного отношения к ним. Объяснял он это все, если верить протоколу, «психологией старого интеллигента, не перестроившегося в условиях советской власти».

Сейчас понятно, что многие следственные дела, которые велись в недрах ОГПУ, НКВД, КГБ, представляют собой фальсифицированные документы, где показания подследственных тенденциозно истолкованы в соответствии с заранее сфабрикованным обвинением.

Конечно же, никакой особой угрозы для сталинского режима горстка более или менее свободно мыслящих ивановских интеллигентов не представляла. Но власть боялась цепной реакции вольнодумия, а потому занималась жесткой профилактической работой, по существу, выдумывая всякого рода контрреволюционные организации, изуверствуя над психикой подследственных.

Не выдержал «сослуживец» и сдал своего друга. Потом он всю жизнь будет терзаться, вспоминая об этом. Семеновский вел себя во время следствия достойно, хотя и ему приходилось подписывать гадкие протоколы, где он выглядел жалким кающимся интеллигентом.

Окончательный приговор в отношении Семеновского гласил: обвинение по статье 58–12, но при этом было решено зачесть в качестве наказания срок предварительного заключения и освободить поэта.

Что это — редкостное везение или чья-то неожиданная помощь со стороны? Скорей всего — второе. Родственники Семеновского в один голос говорят, что в последний момент за Дмитрия Николаевича вступился А. М. Горький, и это определило исход следственного дела поэта. К сожалению, отсутствуют какие-либо документы, подтверждающие этот факт, но, с другой стороны, у нас нет никаких оснований не верить близким поэта.

Доподлинно известно, что с предъявленным ему в 1933 го­ду обвинением Семеновский прожил всю оставшуюся жизнь. Оно было отменено только 13 апреля 1989 года.

Конечно же, нравственно и физически (в тюрьме нажита язва желудка) травмированный поэт чувствует себя после перенесенных испытаний не лучшим образом. Ему довольно определенно дали знать: будешь писать, как раньше, — уничтожим. Но отказаться от себя означало тоже своего рода уничтожение. Означало творческое самоубийство. Начинается по-своему мучительный поиск достойного примирения с дей­ст­ви­тельностью. Семеновский искренне хочет найти свою нишу в социалистической действительности, нишу, где бы он, не изменяя своим глубинным поэтическим взглядам, выглядел бы советским поэтом.

Компромиссы здесь были неизбежны. Они весьма ощутимы.

Например, в поэме «Сад», вышедшей отдельным изданием в 1936 году. Это поэтическое жизнеописание местного садовода-мичуринца Ф. Самцова. Писалось оно по заказу Горького, который призывал писателей к созданию произведений о «великих маленьких людях», творящих своим трудом новую социалистическую эпоху. Семеновский принял это предложение, потому что ему была изначально близка тема «великого маленького человека», но в несколько ином, нежели мыслил Горький, ракурсе.

Поэта привлекали не ударники коллективного труда, не «гайки великой спайки», у которых «вместо сердца пламенный мотор», а, говоря языком Андрея Платонова, «сокровенные человеки», чувствующие тайную красоту жизни и стремящиеся делами своими по крайней мере намекнуть на ее существование. Горький же требовал «патетического, пафосного очерка»^[49].

Но именно патетическая, пафосная очерковость испортила «Сад». Наряду с замечательными поэтическими акварелями, лирическими откровениями, соответствующими мечтам героя и самого поэта о создании прекрасного сада, которому не страшна никакая зима, здесь встречаются «казенные» советские места с непременным прославлением советского строя. Поэма растянута, а многоречивость не в духе «настоящего» Семеновского.

Гораздо ближе к себе оказывается Семеновский в стихах и очерках о Волге, Палехе, Мстере, созданных в 30-е годы.

С Волгой у Дмитрия Николаевича связаны самые счастливые мгновения его жизни. Они, между прочим, зафиксированы в письмах В. Г. Семеновскойк П. А. Журову 1960‑х го­дов, написанных уже после ухода поэта из жизни.

В од­ном из них она вспоминает май 1929 года, когда Семеновские снимали дачу в Плесе. «Милые Митя и Коля тех лет стоят возле меня. Все я помню, все вижу!» И дальше после этого признания Варвара Григорьевна рисует картинки того «летнего счастья», закружившего семью Семеновских, «Волгой, лесами, фиалками, земляникой». «Лето в тот год, — вспоминала жена поэта, — было очень хорошее. Если и шли дожди, то грозовые, обильные. После таких дождей все точно умывалось и становилось еще прекрасней <...> Волгой не могли налюбоваться. Она в то лето пленила на всю жизнь. Уехали мы из Плеса в первой половине сентября. Дни стали короче, небо и вода ярче. Когда пароход отошел от пристани, мы стояли все трое на палубе, прижавшись друг к другу. Так грустно было покидать Плес»^[50].

То лето осталось в поэзии Семеновского в прекрасном стихотворении «Плес», написанном в 1932 году. Поэт обращается здесь к одному из самых счастливых мгновений жизни. Обращается в предчувствии новых суровых испытаний (через год — тюрьма). Но, может быть, именно поэтому то лето становится еще дороже автору, и ему хочется вновь и вновь вспоминать чудесный Плес:

За синей поволокой,

Среди густых берез,

В дали, дали далекой

Белеет тихий Плес.

Мы были там счастливы,

По лестницам крутым

Взбирались на обрывы,

Глядели в сизый дым.

Как ягоды черники,

Синел за Волгой лес,

Сиял простор великий

Воды, земли, небес.

Нарядным пароходом

То лето отошло.

На плечи год за годом

Ложится тяжело.

И – в синей поволоке,

В зеленой мгле берез –

Нам светит издалека

Спокойный, белый Плес.

Часто такого рода стихи даже доброжелательно настроенные критики зачисляют по части мастерски выполненного лирического пейзажа, где на первом плане красота русской природы как некая внеличностная материя. На самом деле лучшее в лирике Семеновского советского периода соотносится с памятью о той тайной Руси, которая грезилась ему в молодости, чье преображение он пытался явить в первые годы революции и чей образ снова стал глубоко потаенным в новые жестокие времена. Можно говорить о сокровенном диалоге поэта с природой, о той особой «весенней радости-печали», которой окрашен этот диалог. Как подметил Лев Озеров, эта «радость-печаль является сущностью лирики Семеновского <...> Это лиризм проникновенной и чуткой души, отрытой для впечатлений жизни и закрывающейся и никнущей при столкновении с житейской подлостью, пошлостью, лицемерием, ложью, фарисейством»^[51]. Одно здесь кажется не точным: слово «никнущая» применительно к душе поэта. Нет, она не никла перед окружающим злом, а снова и снова искала выход, пробиваясь в свое заветное пространство. Тогда открывался, например, Палех.

О родственности поэзии Семеновского поэзии Палеха первым рассказал Ефим Вихрев. Еще не были написаны стихи о палешанах, а в главе «Соцветие Иванов» автор книги «Палех» запечатлел содружество палехского художника Ивана Вакурова и поэта из Иваново-Вознесенска: «… Как они похожи друг на друга! К каждому из них как нельзя лучше подходят блоковские строки:

Простим угрюмство. Разве это

Сокрытый двигатель его?

Он весь – дитя добра и света,

Он весь – свободы торжество.

Не знающие друг друга, они воспевают — один красками, другой словами — одинаковые чувства, одну природу. Их роднит осветленная грусть, любовь ко всему, что лучится, теплится и зеленеет <...> Они никогда не видели друг друга, но мечты их встретились на маленькой коробочке из папье-маше: художник причудливо облек в краски стихотворение поэта «Леший» ^[52].

Семеновский был глубоко благодарен Ефиму Вихреву за его открытие Палеха. В произведениях друга, по мнению поэта,

Зацветает Палех чудным садом.

Яркий, сладкий, взврывчатый расцвет!

Он никем так чутко не отгадан

И с такой любовью не воспет.

Жизнь была бы глуше и суровей,

Красотой и радостью – бедней,

Если б в красках, линиях и слове

Мы себя не отдавали ей.

(«Ефиму Вихреву», 1933)

Ивановский вождь рапповцев В. Залесский в журнале «Ата­ка» еще в 1930-м сигнализировал о том, что в книге Е. Вихрева «Палех», где сам тон рассказа «доказывает предельную степень обалделости автора перед чистым искусством палехских художников» (каков, однако, стиль! — Л. Т.), Семеновский предстает в своем истинном (читай, враждебном для рапповцев — Л. Т.) виде «мечтательного поэта»^[53]. При этом В. Залесский не преминул отметить, что и тот, и другой писатель примыкали к группе «Перевал», находящейся под влиянием «идеалиста» А. Воронского.

А ведь прав был рапповский зоил по-своему! И Вихрев с его «Палехом», и Семеновский, не изменивший себе в тя­же­лейшие для него годы, действительно любили палехское искусство за чистоту духовного помысла, за сохранение лучших традиций народного искусства.

Палех обоим дорог тем, что в нем живет тайна русской души. Палешане — хранители пушкинского начала в искусстве, где воедино слились природа и творчество:

Прибой о берег волны вспенит,

Русалка выплывет из вод.

Ученый кот очки наденет

И речь под дубом поведет.

Но кто поймет, что в этих дивах

Заговорившего холста

Родных полей, туманов сивых

Сквозит и дышит красота?

Кто в дубе сказочном узнает

Тень от ольхи на берегу,

А в лукоморье угадает

Крутого Люлеха дугу?

(«Надев измятую фуражку…»)

В процитированных стихах из палехского цикла говорится о лаковой миниатюре на темы пушкинского Лукоморья, созданной Д. Н. Буториным. Но это не простой перевод живописного создания на язык поэзии. Стихи Семеновского с тройным дном. Художник, постигая творчество Пушкина, выражает свое родное, заветное, а поэт пишет не только о Пушкине и Палехе, но и о том, что дорого его душе.

Лирическое произведение начинает являть определенное хоровое начало, где голос автора сливается с голосами непреходящего искусства и природы — хранительницы прекрасного. «Он, — писал о Семеновском Ник. Смирнов, — влюбленно вслушивался в старинный «сторожевой протяжный звон», в кукование весенней кукушки или в курлыканье отлетных журавлей, не мог насмотреться на осенний лес, подобный Рублевскому иконостасу, или на весенний сад в цвету» ^[54].

Поэту, например, очень дорога заволжская сторона тем, что здесь, в Щелыкове, жил и творил А. Н. Островский. Среди произведений великого драматурга особенно привлекала
пьеса-сказка «Снегурочка». И нетрудно понять почему. Таинственный мир берендеева царства был сродни легенде о граде Китеже, которая всегда волновала Семеновского. Возможно, будучи в Щелыкове, поэту приходилось слышать местное
предание, побудившее драматурга к написанию «Снегурочки». Как-то Островский спросил мужика-старожила: почему болото за Переяславлем называется Берендеевым? Мужик рассказал драматургу следующее: «Мало, кто отважится заходить далеко в глубь его, но все же находились такие. От них стало известно, что посредине болота есть большой остров, где живут рослые, красивые, ласковые люди. Правит тем народом добрый, справедливый царь Берендей. Мужики живут, землю пашут в свое удовольствие, ни налогов, ни рекрутчины не знают. Молятся Яриле-солнцу, и потому солнце к ним щедрее на тепло, чем к другим. Было Берендеево царство давно. Теперь, кто бывал на болоте, его не видал. А берендеи, говорят, разошлись по всей губернии и стали жить по деревням, как наши мужики»^[55].

В стихотворении «Заволжье» (1958) Семеновский создаст пленительный образ того милого его сердцу края, где рождалась одна из самых поэтичных пьес:

Будто башенных стен яруса,

Над лесами синеют леса,

В их глуши – кукованье и мгла.

Там Снегурочка, верно, жила.

Вон, коров собирая под ель,

Сел с жалейкой пастушеской Лель.

Соснам видится сам Берендей,

Вяжет сказки туман-чародей…

Семеновский в любую пору жизни не уставал напоминать об «узловой завязи природы с сущностью человека» (Есенин). Так называемая частная жизнь становится у поэта сакральным выражением этой завязи, спасительным началом в эпоху, говоря словами того же Есенина, «умерщвления личности». И в этом плане чрезвычайно важна в лирике Семеновского тема семьи, образы самых близких поэту людей: жены, сына.

Она в его стихах едина и многолика. Ее появление сродни весеннему порыву ветра:

Помнишь: увидала, подбежала,

Хорошея сердцем и лицом,

И сияла взором, и дрожала

Молодым сквозистым деревцом?

(«Юных глаз счастливое сиянье…»)

Потом — «теплая красота» материнства. Великая благодарность той, кто подарила миру «задумчивого русоголового мальчика», чувствующего свое родство с окружающей его природой. Сын для поэта — часть того «софийного» бытия, приобщение к которому возвышает человеческую жизнь. Вглядимся в стихотворный портрет мальчика, запечатленный в стихотворении 1940 года «Пришла пора, когда…»:

…Едва дыша, смотрел завороженно

На бабочек порхающих. Казались

Они ему воздушными цветами.

Как тихо он подкрадывался к ним,

Как бережно держал в неплотно сжатых

Ладонях эти странные цветы!

Однажды он увидел на тропинке

Умершего сухого мотылька

И, взяв его за радужные крылья,

Воскликнул грустно: «Бабочка увяла!»

Еще недавно он открыл,

Что все живое на земле, достигнув

Вершины роста, блекнет, исчезает,

Что маленькие люди постепенно

Становятся большими, а затем

Перестают существовать. О нет,

Он не желал расстаться с этим миром,

Великим и манящим. «Я хочу

Быть карликом, – сказал однажды он, -

Чтоб вечно жить на свете!» Милый мальчик,

Ты не остался карликом, ты стал

Высоким, тонким, словно юный тополь…

Мальчик из этого стихотворения — часть прекрасной природы, которая не может смириться с гибелью живой жизни.

Через четыре года сын поэта погибнет на войне. Жестокая память о потере вошла во многие стихи Семеновского. И в них на первом плане будет стоять образ матери погибшего солдата. Образ этот со временем обретает все большее лирико-эпическое звучание. В нем отзывается страдание и мужество тысяч и тысяч матерей, не дождавшихся сыновей с фронта:

Днями ты к еде не прикасалась,

Утешенья не было нигде.

Только снова, снова ужасалась

Ты своей беде.

Не убила страшная невзгода

Сил души взволнованной твоей.

Стойкая видна в тебе порода

Терпеливых русских матерей…

В стихотворении «Марковна» образ жены поэта предстает в историческом контексте, через видение, сошедшее со страниц потрясающего «Жития протопопа Аввакума»:

Тяжел был путь неведомый. Угрюма

И холодна Сибирь. Едва брела

Подруга протопопа Аввакума.

Упала и подняться не могла.

«Доколе, протопоп, нам эта мука злая?»

– «До самой смерти, Марковна!..» С трудом

Она встает и говорит, вздыхая:

«Добро, Петрович, дальше побредем!»

Женский образ в лирике Семеновского сороковых годов заставляет вспомнить Ярославну из «Слова о полку Игореве», над переложением которого поэт работал перед войной. В этом образе, безусловно, есть и черты Богородицы из цикла «Иконостас», вошедшего в первую поэтическую книгу поэта:

В радуге Божия горница.

С грустью на землю взирая,

Света святая поборница

Ходит полянами рая.

Травы сбирает целебные,

Звезды мерцают на плате.

Гимны поют ей хвалебные

Легкокрылатые рати.

Она в стихах сороковых годов, неся боль в раненом сердце, не перестает верить в добро и красоту. И именно ее присутствие в жизни поэта вносит ноту благодарности судьбе, какой бы тяжелой она ни была. Недаром лирическое «я» в поздних стихах Семеновского часто переходит в лирическое «мы». Они вместе и в радости, и в горе. Им обоим ведом дух высокого бродяжничества, который делает их свободными от мелкотравчатых страстей:

Мы с тобой – совсем бродяги:

Нам бы лишь леса,

Ледяной родник в овраге,

Тропка средь овса.

Мы с тобой – совсем цыгане:

Спать бы нам в стогу,

Жечь костер в ночном тумане

На сыром лугу.

И не надо нам богатства,

Лишь бы в смене лет

По дорогам любоваться

Нам на вольный свет.

(«Мы с тобой – совсем бродяги…»)

Годы, испытания не сломили «очарованного странника» Дмитрия Николаевича Семеновского. Его негромкий, но такой чистый голос сегодня дорог тем, кто дорожит красотой слова в русской поэзии, благой вестью, заложенной в нем.

Поэзия Семеновского вносит в «ивановский миф» одну из самых светлых красок. Эта поэзия заставляет людей вспомнить о том лучшем, что в них есть…

Недавно в Иваново приехали земляки Семеновского из районного поселка Савино, недалеко от которого находится родина поэта — село Меховицы. Приехали, узнав, что современные вандалы разбили барельеф на доме, где долгие годы жил Дмитрий Николаевич. Теперь памятная доска восстановлена. На ней выбиты слова: «В этом доме с 1923-го года по 1960 год жил настоящий русский поэт Дмитрий Николаевич Семеновский». Может быть, в этой надписи, сделанной земляками поэта, и нарушены какие-то каноны мемориального письма, но по существу сказано правильно.